Запах «Шипра». Повесть - [5]

- Вот ваша комната. Я кое-что приготовил там, хотя и не знал, что у вас есть, а чего нет. Может быть, у вас сорок чемоданов всякого добра? Но на всякий случай я принес вам белье. Вот оно, на кровати, Сверху полотенце. Всё только из прачечной. А обстановка здесь осталась еще от Сережи. Я только тумбочку сюда поставил.

- Спасибо большое.

- Чего там, устраивайтесь.

Он вышел, прихрамывая, закрыл дверь.

Я огляделась.

Кровать, покрытая байковым одеялом. Стопка белья, на подушке наволочка с цветочками. Возле окна небольшой письменный стол, однотумбовый исцарапанный ветеран. Два стула. В углу - платяной шкаф. На тумбочке, на пластмассовой тарелке, графин с водой, налитой, конечно, тем же заботливым Петром Иванычем, На стене отрывной календарь.

Хотя стоял сентябрь, листок утверждал, что сегодня - «5 августа». В этот день, видимо, Сережа Захаров уехал на свою Чукотку… В этот день, только два года назад, мы с Игорем пошли в ЗАГС. Регистрироваться. Регистрировать свою любовь.

Я присела на кровать.

Вот моя комната, где придется начать новую жизнь, как я и хотела.

Начинать все заново…

С некоторых пор я перестала плакать, сама не знаю почему, хотя в детстве и юности была порядочная рева. Видимо, несчастья, которые свалились на меня, были настоящими несчастьями, они действовали оглушающе, мешали ответить привычной реакцией - слезами.

Я не плакала, когда арестовали и увезли мою мать. Спокойно, даже как-то слишком спокойно, отвечала на вопросы следователя. Надо сказать, он быстро отпустил меня и больше уже не вызывал.

Не плакала, когда поняла, что моя жизнь с Игорем не получилась, что наш брак - ошибка, которую нужно исправить как можно скорее.

Когда в больнице сказали, что мой сын родился мертвым, я только закрыла глаза, кажется, на какое-то время потеряла сознание, а придя в себя, целый день пролежала застывшая, безучастная ко всему. Я слыхала, как врач шепнул сестре, чтобы меня не тревожили, что такое бывает и что это пройдет. И на самом деле, прошло…

И вот сейчас я сидела на кровати и разглядывала эти чужие вещи, в чужой комнате. Вдруг будто что-то горячее растопилось в груди, хлынуло в голову, к лицу, к глазам, я легла на кровать, уткнулась лицом в стопку белья.

Видимо, Петр Иваныч меня услыхал, хотя я и пыталась сдерживаться. Оглушенная плачем, я и не заметила, как он вошел, только почувствовала его руку на своем плече.

- Ничего,- сказал он.- Может быть, даже хорошо, что вы плачете, не нужно только упиваться своими страданиями, и все пойдет на лад.

После слез стало легче. Петр Иваныч по-прежнему стоял возле меня.

- О том, что вы молоды и все радости у вас еще впереди, я уж не говорю, истины эти банальны, хотя и верны. Кстати, вы знаете, что один мудрый иудейский царь приказал вырезать на своем любимом кольце?

Конечно, я помнила утешающее «Все проходит!» царя Соломона.

- Ну, так вы совсем молодец! Кончайте горевать. В ванной сейчас идет горячая вода. Я упоминаю о таком потрясающем факте потому, что ее, этой горячей воды, частенько у нас не бывает. Леший их знает, наших сантехников, но почему-то они часто лишают нас такой радости. Пока есть, воспользуйтесь. А затем я сварю кофе. По-бразильски. Вы в Бразилии были?

- Не пришлось.

- Ну и я тоже не был. Кофе по-бразильски меня уже здесь научили варить. Мои спецкоры из редакции.

- А они сами-то в Бразилии были?

- Нет, конечно. Рецепт откуда-то из Якутии, кажется, привезли. Но кофе, знаете, все равно хороший получается. Только процедура длинная.

- Я, пожалуй, пока на вокзал съезжу. Вещи у меня там.

- Вам помочь?

- Спасибо. Там вещей-то - один чемодан.

- Тогда отправляйтесь. До вокзала близко - одна остановка на трамвае.

Когда я вернулась с вокзала, уже на лестничной площадке меня встретил крепкий запах кофе. Кофе на самом деле был хорош, с пухлой шапкой коричневой пены. Мы пили его на кухне.

Потом я разобрала свой чемодан, повесила в шкаф, что надо было повесить, погладила, что нужно было погладить. А там наступил вечер, мы пили чай с сыром и сухарями, которые я купила в «нашем» гастрономе - он был виден из окна кухни.

А потом в своей комнате я оторвала все листки календаря до завтрашнего дня и выбросила их в мусорное ведро…

Во сне увидела свою мать, какой она была на последнем свидании.

В черном стеганом бушлате, с желтой нашивкой на груди, где чернильным карандашом написана ее фамилия.

Она осунулась, потемнела. Только глаза у нее остались прежние, красивые, серые, чистые глаза, которые так не вязались с этим стеганым бушлатом. Она показалась мне чужой, далекой от меня. Видимо, и я ей тоже. Мы сидели рядом, но между нами была стена - «восемь лет заключения в колонии строгого режима…», и существовали мы с ней в разных мирах. Я не знала, что ей сказать, и она тоже ничего не спрашивала у меня, сидела потухшая, неподвижная, только редкие слезинки «скатывались по ее щекам. Когда в комнату заглянул конвойный, она так же молча встала и ушла. Я стояла возле дверей и смотрела ей вслед. Она шла впереди конвойного, заложив за спину руки, как никогда не ходят женщины «на воле». И теперь, как только я думаю о матери, я прежде всего вспоминаю эти заложенные за спину руки…