Запах пороха - [39]
— Все для фронта, значит.
Он продолжает читать о «двухсотниках» и «трехсотниках», о многостаночниках. В этих беглых заметках угадывается напряженная, нелегкая жизнь страны, и к суховатым газетным сообщениям невольно каждый присоединяет корявые и не всегда разборчивые, но близкие и дорогие строчки полученного письма. Каждый мысленно переносится домой… «Десятки и сотни тысяч советских женщин заменили ушедших на фронт мужей, отцов, сыновей. Женщины встали к станкам, они водят тракторы и…» — Буянов останавливается и комментирует:
— И дочка туда ж…
— Да… Запряглись бабы, — вторит Ступин.
Но тут уже молчанию конец. То неприкрыто сочувствуя, то грубовато, притворно посмеиваясь, мужчины вспоминают бабенок. И сколько горькой досады на разлуку, сколько скрытой тоски и глубокой веры в жизнь звучит в их голосах. Милые женщины, сколько невысказанного или необдуманно сказанного вам давит теперь этих мужественных и суровых людей! Стыдливо скрывая свои чувства, иной и вдали от дома, в час томительного отдыха, не снизойдет до милой женскому сердцу мягкости. А если нечаянно обмякнет, то тут же подсолит свое слово.
— Скучают солдатские женки… Эх, лапушки!
— Зато налог за бездетность отменен!
— Будь я дома, и так бы…
— Там без тебя мастера!
Негромкий, вымученный смешок не меняет задумчивых лиц, не затрагивает жестко сложенных губ и отчужденных невидимой далью глаз.
— Сквозная переквалификация, — гундосит бывший повар-инструктор, а теперь автоматчик Дворкин. — Нет бы своим делом…
— Евона, погляди-ко! Да ты же занимался их делом! Бабским…
— Тож попробуй! — обиделся Дворкин. — Потаскай у плиты…
— Верно, болезный… Что там сковородка супротив ПТР!
— Все ж таки…
— А ты в исподнице да в колпаке… наши ваших подвезут… пе-ре-ква-ли-фи-ка-ция… Снежная баба!
Объявили завтрак. Бойцы с котелками потянулись к кухне. От горячего, ароматного парка сладко подташнивает. До чего же вкусна разопревшая пшенная каша!
Но даже и за едой не умолкал разговор.
— Женка пишет, у нас в селе остался один мужик — дед Локшин. Ему бабы припечатали: МТС.
— Почему такое?
— Мо-жет толь-ко… — Буянов посмотрел на меня и закончил: — …до ветру ходить.
После завтрака кое-кто попробовал приткнуться под хвойными шатрами и вздремнуть. Да не получилось: мороз донимал. Один за другим сошлись все опять к Буянову, который и не покидал своего пня.
Зимний оголенный лес просвечивается насквозь. Серые стволы уходят в глубь чащи нескончаемым частоколом, на стволах нависают темные кроны, промерзшие сучья потрескивают и постукивают, струят иней. Сквозь решетки крон неприветливо проглядывают грязные клочья неба. Снег под деревьями серый, усыпанный обломками веток, корьем и мелкой трухой.
Возле ног Буянова выкопана ямка, в ямке огонь. Сержант подбрасывает в него сушняку.
— Буржуйку бы сюда!
— Бывало, на охоте…
— Брехуны те охотники!
— …для сугреву…
— Тебе ж поднесли.
— Поднесли!.. Мерка — как для грешной души.
У соседей бессменно пиликает гармошка. Незадачливый музыкант перескакивает с одного мотива на другой, частит и сбивается, работает, словом. Греется. На дороге фыркают подкормившиеся лошади. За лесом лопнул выстрел — предвестник близкого боя, но настроение у автоматчиков после завтрака благодушное.
— Эх, жизнь ты наша, жестянка… — произносит кто-то и во весь рот зевает.
Счастливчики, подошедшие к Буянову первыми, поприсели на корточки и греют руки. Я тоже грею. Разговор то искрит шуткой, то отдает тоской. И не удивительно: возле светлого костерика кто-то погреет с радостью руки, а кто-то взгрустнет о жаркой баньке; одному вспомнится чистое белье и субботняя кружка пива, а другому — бессонная ночь на снегу; кому-то привидится солнечный день и родная улыбка, а кому-то могильный холм, которых немало рассеяно по этой грешной земле…
19
После теплого костерного дымка на дороге показалось холодно, как после сна. Тело пробирала мелкая дрожь. Мы отмерили не менее двух километров, прежде чем я мало-мальски ощутил свои вконец зашедшиеся ноги, хотя перед выходом погрел над огнем и перемотал портянки.
Раскрасневшееся с утра на морозе солнце теперь заблудилось где-то за лесом. Стало сумеречно, непрозрачное небо сдавило воздух. Короткий зимний день потянулся нескончаемо.
Лес отступил, и сразу задуло, запуржило. Сыпучий снег струями понесло через дорогу, по полю. Взбесившийся ветер бьет и терзает людей со всех сторон, свистящие порывы хлещут в лицо, ледяными лапами хватают снизу и с боков, забивают дыхание, валят, с ног.
— Подтяни-и-и… — командует кто-то невидимый, на миг пересилив свист дикаря ветра.
Позади все еще виден лес. Он заманчиво раскинулся синим полукружием, широко обнимая белую равнину.
— Круто дует! Кипятком…
Буянов, потирая нос, выходит из строя и пропускает своих автоматчиков, вглядываясь каждому в лицо.
— Потри, потри щеку, — говорит он Дворкину.
Тот перекидывает с плеча на плечо автомат и послушно трет варежкой лицо. Сам же Буянов ждет, когда подтянется ротный обоз, а с ним и его бывшая коняга. Он счищает из ее ноздрей наледь.
— Догляд… животное… — недовольно бурчит он и догоняет строй.
Автоматчики идут кучно, поддерживая друг друга. Изредка у кого вырвется короткая фраза, но ни жалоб, ни бранных слов не слышно, люди уже притерпелись.
