Запах пороха - [18]

Саперы продолжают работу. Ступин опустился на колени, бьет ломом. Носов откидывает лопатой скользкий лед. Возле них на корточках Васильев.

— Бей, бей! — торопит он, хотя Ступин и так выкладывается.

— Больно мельчишь… — вставляет Носов. — С лопатки валится.

— Руками греби! — отрезает Ступин.

Носов вроде не слышит. Потом обиженно:

— Всякое приходилось работать. Умеем… Хэ-хэ! Бывалоча, лед заготовляли…

— Не в, теткин ли погреб?

— Не. Вдругораз… Руки зайдут, бывалоча. Потом для сугреву…

Носов продолжает потихоньку плести свой бесконечный, никого не обижающий рассказ.

Начатую с ночи работу саперы закончили лишь на рассвете. Пока собрали инструмент да покурили из рукавов — вовсе развиднелось.

— Пошли, — приподнялся Васильев.

«Фить-фить-фить… та-та-та…»

Сержант бросился в снег.

«Фить-фить… та-та…» — запоздалая очередь с другого направления.

Стало ясно — их заметили.

Кругом бело. Перед глазами зеленеют кучки звонкого, как стекло, льда. Лунки уже затянуло.

— Бьет! Ить прикрытие должно-от, матушка пехота… Бывалоча… — тянет Носов.

— Помолкни! Позади пехота, — обрывает Ступин.

— Хэ-хэ! Как так?

— А так! Разведка мы.

Невольно все трое поправляют на касках белые капюшоны и гребут к голове битый лед.

На реке ветер — как в трубе. Носов сбросил замоченную в лунке, превратившуюся в кусок льда варежку, сунул руку за пазуху. Но и там холодно. Лежат трое недвижных, похожих на мертвецов людей.

— Закоченеем… — хрипит Ступин. — Выползать нужно.

— Давай… По одному… — решает Васильев, он за старшего. — Носов!

Легко сказать — выползать. На реке — как на ладошке.

— Давай сам, старшо́й…

— Ну!

Носов неловко поправляет на плече ремень карабина, тянется голой рукой к лопате. Васильев молча отбирает у него инструмент и силком вручает свою варежку. Хлопает но плечу: «Давай смелей!»

Носов чуть приподнялся, ползет.

«Фю-ить… фю-ить…»

Боец замер. Минут десять лежит не шевелясь, уткнувшись головой в снег. Всего пяток шагов отделяют его от товарищей. Друзья с тревогой всматриваются в неподвижную фигуру, не решаясь подать голос. Наконец Носов ворохнул ногой, пополз.

«Фить-фить…» Стреляют с левого фланга, из кустарника. В ответ ударил наш пулемет. Неожиданно Носов вскинулся и рванулся вперед. Но до гребня чуток не добежал…

Перед ним, на гребне, дрожит под ветром одинокая, обожженная морозом былинка. Однако Носов ничего уже не видит.

Смеркается. Вторые сутки лежат саперы в снегу, один мертвый и двое живых. Срывается снег, покрывает все тонким колючим пологом. Некоторое время еще можно видеть белый холмик над Носовым, но затем все сглаживается, и уже только чуть угадывается нечеткая линия горизонта. Где-то вдали отсвечивает красным.

Тринадцатое число считают иной раз несчастливым. А у нас сегодня праздничное настроение. После завтрака рота собралась на митинг, все уже знают сообщение Совинформбюро о провале немецкого наступления и результатах контрудара советских войск под Москвой.

Мы ждем к себе комиссара полка Михайлова. Саперы сгрудились прямо в поле, на дороге. Да и не сойдешь в сторону, насыпало по пояс. К тому же снег слежался: два дня уже держится оттепель. Мягкими белыми лохмотьями укрыло вес, мокрый снег облепляет каски, оружие, шинели.

Ротные сани стоят на дороге сплошной лентой, впритык. Саперы — позади, возле кухни. Здесь вроде теплей, поддувало бросает на снег теплый отблеск, и люди глядят на светлое пятно как завороженные. Шутка ли — с шестого числа не видели крыши над головой. В такую-то зиму! И обмороженных пока нет. Чем только они держатся, мои саперы, каким духом?

Собрались все — и саперы, и повар, и повозочные. Немолодой уже Буянов, кряхтя, старается дотянуться цигаркой до выпавшего из дверцы уголька. Уголек гаснет.

— В печку лезай!

— Подпалит нос…

— На-а, прикури! — дают ему.

— С жару слаже маненько… — улыбается смущенный, будто оправдываясь, ездовой и кладет горящий уголек прямо на ладонь.

Над головой — сизый столб. Теплый махорочный дым расходится в сыром небе.

Недалеко падает снаряд.

— Огрызается, дьявол…

— Дали!

— Зато и рушит все!

— Сами жгли, теперь он под чистую… Война.

— Война-а! А люди-то… как? Видел нынче?

Нынче — это под Сталиногорском. Чуть свет проходила рота через освобожденный накануне город. На окраине, у самой дороги, лежали скрюченные трупы. Серые подшлемники, желтые присыпанные снегом лица… Поодаль сидел окостенелый, запорошенный снегом солдат. Разорванную шинель полоскало ветром, на зеленом френче чернел крест…

В самом городе было тихо и безлюдно. Зияли рваным кирпичом рухнувшие стены, над развалинами курился едкий дым. Косую улочку перегородил подбитый, не успевший развернуться бронетранспортер с крестом. По улочке конвойные вели двоих задержанных. Сколько я ни вглядывался, так и не увидел их глаз.

— Эй! За что их? — крикнул Васильев.

— Сигнальщики, сте-ервы! Ракетами наводили…

По ту сторону замерзшего озера видны шахты, холодные отвалы и застывшие на рельсах вагонетки; бездействует все. И вдруг мы заметили на вышке красную звезду. Немцы не успели ее сбить! Эта далекая звездочка оживляет нас, меняет настроение.

— Епифань взяли! — говорит Макуха.

Ох уж этот солдатский телеграф! И откуда все узнается? А узнается. Вот, скажем, о взятии Ельца сообщили только одиннадцатого, а мы прослышали об этом еще десятого. То же с Епифанью, нет дыму без огня. Да и хочется верить: взяли!