Запах пороха - [11]
Подъехал начальник инженерной службы Гуртовой.
— Замерзли? — спросил он, видя, как сержант Макуха вынул ногу из валенка и подвернул под портянку газету.
Мы с Гуртовым зашагали по дороге.
— Подготовь отделение. С разведчиками пойдут, — сказал Гуртовой.
— Есть! Карту нужно?
— Вместе будут действовать, Зырянов обеспечит… Миноискатели проверь, смени батареи. Мороз.
Ни я, ни мои саперы не видели еще немецкой мины. Какая она? Что это за противник?.. Я впервые по-деловому, а не отвлеченно подумал об этом. И тут же спросил:
— Что, близко?
Гуртовой разомкнул посиневшие на ветру губы, блеснул золотым зубом:
— Уточняют… Был в Серебряных прудах, у Михайлова…
— Скоро тронемся?
— Ждут приказа.
К ночи колонна втянулась в село. Саперная рота заняла один дом, люди заполнили и жилую комнату, и сенцы. Грелись на ногах, понимали: стоянка кратковременная, вроде привала — полк вот-вот вступит в бой.
Газет сегодня не доставили. А тем временем политрук Чувилин принес из штаба отпечатанную на тонкой бумаге сводку Совинформбюро. В ней ничего особенного, но в ожидании важных событий люди строили всяческие предположения и по нескольку раз перечитывали одни и те же строчки.
В последние дни рота наконец-то обзавелась постоянным политруком. А до этого в отделе кадров от меня отмахивались, как от кусачей мухи: «Ты и так скомплектован. Подожди». Обещал и комиссар Михайлов, даже прислал было одного, да тут же забрал куда-то в другую роту.
Федор Чувилин — не из кадровых. У него темные и жесткие, как щетка, волосы, быстрые глаза и угловатое волевое лицо. При среднем росте он в свои тридцать с небольшим тяжеловат. Из-под расстегнутой вверху фуфайки видны неровно разбросанные на петлицах кубики. Несколько дней мы подчеркнуто «выкаем» друг другу: он из почтения к моей кадровой закваске, я — из уважения к его возрасту. Потом на одном из совещаний у комполка Дмитриева нам обоим за что-то изрядно влетело, и в этом общем горе мы незаметно сблизились.
Собрав солдатские треугольники, Чувилин обратился ко мне:
— Давай, что ли, твою писульку.
Я отмахнулся от него: некому писать, не сохранил я никаких связей. Собственно, у меня их и было немного. А тут немецкое наступление на родной моей Украине обрезало и последние нити.
Постукивает по крыше ветер. Сквозь маленькие, до черноты запотевшие стекла заглядывает в хату пасмурный день. Тоскливо воет вьюга.
— В каком ухе звенит? — дурашливо спрашивает Носов.
— В левом, — отвечает Ступин.
— Тю ты! Ложку потерял…
Странное дело, накануне боя и красноармейцы, и командиры говорят о чем угодно, только не о бое, если не считать обязательных, так сказать, служебных разговоров. А служебных разговоров не так-то много, речь чаще всего идет о самом обыденном: связи, донесениях, шанцевом инструменте, транспорте. Перед боем мы вдруг все становимся очень хозяйственными и в этой деловой суете коротаем томительное время.
И Ступин, и Васильев, и Носов, и многие другие кажутся мне очень давнишними, хорошо знакомыми и понятными людьми.
Вот только Федоров…
Ночью, когда я вернулся из штаба, все спали вповалку. В темной избе было душно, несло махорочным дымом: кто-то недавно курил украдкой. Мигнув фонариком, я снял шинель и почти на ощупь пробрался на оставленное мне место под столом. Рядом головой на противогазе лежал Оноприенко.
— Где Федоров? — спросил я.
— За ним пошли, — неуверенно доложил проснувшийся Ступин.
«Пошли… Куда пошли? К пулеметчикам?» Я припомнил, что у него там были знакомые. Во мне закипела злость: «Без спросу ушел, оставил взвод!» Жду появления Федорова, намереваюсь отчитать его как следует, но мне вдруг вспоминается его болезненность и неприспособленность, какая-то внутренняя беспомощность; вспоминается училище и вечное отлынивание хилого Федорова от физзарядки; вспоминается нераспорядительность и многословие.
— Товарищ красноармеец! — начинает, бывало, Федоров. — Сходите к старшине, получите у него дополнительно лопату, наточите ее на точиле и вместе с этим вот товарищем красноармейцем протрассируйте вон ту линию. Потом вымойте лопату, смажьте и отнесите старшине. Да не потеряйте чехол и тренчик! Повторите…
У красноармейца скучные глаза. Сбиваясь, он повторяет приказание:
— Есть, сходить и получить лопату и точило…
— Только лопату! Повторите!
— Получить только лопату и сдать старшине…
— Да вы что, товарищ красноармеец? Я же приказал коротко и ясно! А если бы дал сложную тактическую задачу?
Злость моя растаяла. Мне просто жаль Федорова. Даже его всегда грязноватая нашейная повязка кажется необходимой и, может быть, единственной защитой этого слабого человека, который так тогда и пропал, словно в воду канул…
8
Лютует тридцатиградусный мороз. Рота, растянувшись, пробивается по глубокому снегу. У каждого сапера в руках две противотанковые мины. Люди идут нагнувшись, стараясь хоть как-нибудь уберечь лицо от ветра. Ветер шаркает по щекам, зло посвистывает и выдувает из-под ног бойцов сыпучие белые струйки. Идти по занесенным грядкам неловко. Ступни подвертываются, заснеженный огород кажется бесконечным.
Впереди Оноприенко. Поравнявшись с большим, видно, колхозным садом, он приостановился, что-то беззвучно скомандовал и опять упрямо склонился на ветер. В саду работают малознакомые армейские саперы.
