Запах напалма по утрам - [3]

Делились «тарзанки» на два класса: водные и сухопутные.

Водные предназначались для чистого развлечения: забираешься на дерево, хватаешься за крепкую палочку, втиснутую в упругий резиновый узел, спрыгиваешь со ствола и летишь, разжимая пальцы в наивысшей точке полета. Вспыхивает в глазах солнечная карусель, хлопок, толчок – и вот уже всего тебя сдавливает благодатная, зеленая прохлада реки.

Сухопутные мастерились в оврагах и требовали мужества – длина пролета была метров пятьдесят, и во время соскальзывания со ствола мир начинал проноситься вокруг тошнотворной пестротой листьев, надрывно скрипела старая ветка, спереди стремительно набегал склон, немели и руки, и где-то в паху. Больше всего боялись палки, на которую взгромождались, – что зажмет пах или выскочит. У меня выскакивала, и тогда оставалось только впиваться онемевшими руками в кабель, моля о том, чтобы амплитуда поскорее обнулилась.

Катались компаниями, по очереди. Поднимаясь по стволу, старались забраться повыше, зажимали дощечку между ног и, постояв, падали в горьковатую пустоту. После стремительного падения со ствола, когда полет стабилизировался, приходило чувство свободы, можно было оглядеться, повертеться вокруг оси, счастливо посмотреть на бледноватые пацанские лица, в эту минуту завидующие тебе независимо ни от чего.

Тачки

С ними вообще было проще всего: вынести с завода подшипник никогда не составляло труда.

Для «тачки» их требовалось четыре.

Сначала сколачивалась рама с двумя осями, потом на заднюю ось набивались два подшипника побольше, на переднюю в виде рычага с обточенными рукоятками – поменьше. Сверху гладкая картонка, и готово.

Тачки появились, когда город обзавелся гладкими асфальтовыми склонами, с которых можно прокатиться не тормозя. Посадка, как на санках, обеспечивала минимальную устойчивость, а руки, державшие поворотные рукоятки, сгибали спину гонщика почти пополам. Но в целом вид его был весьма горделив, особенно того, кто щегольски вставал в своем экипаже на колени.

Тачка начинала подвизгивать еще на разгоне, в конце же издавала такой непрерывный вой разгоряченного оборотами металла, что становилось не по себе. Неплотно закрепленные подшипники отлетали, переворачивая ездока. Бедные стиранные мамами рубашки: после ободранных коленей наступала эра содранных локтей! В ворохе искр урбанистические деревяшки несли пацанство под «МАЗы» и обтекаемые бамперы «Побед» и «москвичонков».

Безопасная езда иногда проступала в смиренном привязывании тачки к багажнику велосипеда, но советские экстремалы всегда предпочитали вольность – Ленинские горы, площадку перед Универом, наклонные аллеи, угрожавшие абразивными бортиками безжалостных бордюрных камней.

Удачные, массивные, любовно сделанные экземпляры украшались надписями шариковой ручкой («Спартак», «Динамо», «Торпедо»), наклейками, а поворотные рукояти оплетались черной изолентой.

Соперничать с ними могли только эмвэзовские велики, на переднее крыло которых привинчивались большие пластмассовые дикари, которых сноровисто выпускали где-то в Грузинской ССР тонко понявшие молодежную конъюнктуру цеховики.

День Победы

В то утро отец не чертил. Его доска с прикнопленным листком лежала под газетой, отложенная на вечер. Цанговый карандаш лежал тут же вместе с ластиком и перочинным ножиком для заточки.

Пока идущий мелкой рябью и полосками черно-белый «Темп» доканчивал парад, одна больше другой ползли ракеты, тряслись задранные в приветствии, со специальными скобками внутри рукавов руки командиров экипажей, мы собирались на Красную.

Автобус, вагон метро, еще с пружинными сиденьями, толпа на «Площади Свердлова». Одной рукой придерживая меня, другой – фамильный «Зенит» с экспонометром, отец в который раз, вполголоса и настойчиво остерегал не болтать лишнего. Он был убежден, что весь центр прослушивается насквозь, а когда я спрашивал, где расположены тайные микрофоны, раздраженно цокал языком и увлекал подальше от места, где я опять распустил язычок. Особенно подозрительны в отношении прослушки были фонтанчики на клумбах Александровского сада, но, конечно же, ничего нельзя было сказать наверняка.

Мы огибали бордовый Исторический музей, поднимались к выгнутой, вселенской поверхности фигурно уложенных глянцевито-серых камней, каждый из которых, по уверениям какого-то восторженного прощелыги, помнил Ленина. Я помнил только картину Бродского, где Ильич стоит на фоне Блаженного в черном, слегка лоснящемся костюме. Самой презентабельной деталью фигуры был жилет, застегнутый на все пуговицы. «Правда» в кармане разбавляла пафос.

Оглянувшись, можно было видеть новый плакат с рабочим колоссом, властно требовавшим от съежившегося империализма немедленно прекратить гонку вооружений. Колосс явно апеллировал при этом только к своей мужской силе, не гармонировавшей с интеллектуальной броскостью черт. За ним толпились неразличимые некто разного цвета кожи.

Простор охватывал сразу. За стеной, на зеленом куполе, трепетал огромный флаг, на ней же – знаменитые дымчатые «правительственные» ели еще были метровые – красовались гербы союзных республик, а в центре, на башне за Мавзолеем – герб Союза, больше других. На ГУМе – плакат с профилями Маркса, Энгельса и Ленина.