Запах напалма по утрам - [11]

Земля, уже отсвечивающая озорными лужицами, сначала не поддавалась, но постепенно вокруг каждой липы или клена образовывался глинисто-черноземный, свежевскопанный круг. Кричали ходящим с ведрами: «Полей сюда!» – и либо они, либо дотянувшийся из подвала шланг насыщал дерево водой, казавшейся почти ключевой, и благодарные голые стволы, казалось, уже шептались о грядущих листьях.

Корни саженцев извлекались из тряпиц, и для них тут же копались неглубокие ямы, сыпался чернозем, песок, следовал краткий полив и самый блаженный шаг – установка в яму. Корни дерева заваливались комьями, чуть притаптывались, и в какой-то неуловимый миг мы видели, что оно начинало СТОЯТЬ посреди земли, под нашими окнами, храброе, великолепное, словно исполнившаяся мечта.

Кажется, я помню все деревья, которые посадил. Даже кусты, впоследствии засохшие, выломанные. Каждую рябину, березу. Первая – изящная белостволка – успела превратиться в тяжкую громадину. В Матвеевском.

А тогда – ветер любовно налетал на окаменелые ветки. Пахло отогревающейся почвой. Визжали ведерные дужки, лил, блестя в лучах, шланг, кто-то убегал, прибегал, и каждый видел и чувствовал соседей. Бывало, что мирились рассорившиеся насмерть, представлялись только что въехавшие, и тут же знакомились будущие пары.

Мы были атеистами, но, видимо, молились Богу не словами, а общим трудом. Кланялись, по крайней мере, не меньше прихожан, стоящих всенощную. Редко… примерно раз в год. Но и они не чаще…. Счищали с себя налипшую зиму.

Субботник приманивал к нам дух грядущего: каждый знал, что невероятный, почти несбыточный коммунизм, может быть, через века, но отменит проклятые металлические и бумажные эквиваленты успеха.

Когда я восхищался трудом по совести, а не по принуждению, отец пожимал плечами: он, всю жизнь трудившийся только так, не видел в этом ничего странного. Он прожил в коммунизме всю жизнь: деньги в СССР так мало решали, что их отмена не виделась каким-то поворотным пунктом человеческой истории.

– Пап, а мы увидим его?

– Кого?

– Коммунизм.

– Вряд ли, – отвечал отец.

– Почему? – огорчался я.

– Ну, ты, может быть, увидишь, – смягчался папа.

– Это будет чудо, правда? А почему ты думаешь, что это будет не скоро?

– Видишь ли… – мялся он снова. – Люди. Они еще не готовы. А когда будут готовы, никто не знает. И даже когда будут готовы…

– Да, да, когда будут! Когда будут, то что?

– Страдания останутся, – заключал отец с такой интонацией, что я терялся.

– Как это? – не понимал я.

– Представь, что тебе нравится какая-то девочка из класса, а ты ей нет. Коммунизм это что, отменит?

Здесь я не мог ничего ему возразить.

В субботник я бегал вокруг дома совершенно ошалевшим. То жег желтые стебли прошлогодней травы, вдыхая весенний дым костра, то неустанно граблил, то сажал, стараясь успеть везде и перепробовать все. Помню, что-то понадобилось дома, какие-то инструменты, и я впервые проехал в лифте один, без взрослых, и загордился собой.

– А где папа? – спросила мать.

– Работает! – выдохнул я и полез в стенной шкаф, кажется, за плоскогубцами. Там, внизу, не раскручивалась какая-то проволока.

…Теперь слышится, что бесплатный труд аморален, что нас, подневольных скотов, беззастенчиво пользовали большевики, но что понимают эти частники в мистерии общего труда?

Субботники исчезли одними из первых. Слава дачникам. Те, кто не имел участка, разом лишились и земли, и молитвы, и исступленной весенней пахоты на оживляемой тверди.

Этот праздник, называвшийся длинно «Ленинский коммунистический…» – «почин», никак для ребенка не связанный с «починкой» каких-то там заслуженных революционных паровозов, – вымер вместе с тем народом.

Никто, никогда, никакие экологи и работники сферы ЖКХ больше не смогут вывести столько людей на улицы даже в самые погожие дни: для этого нужна вера, идея, страсть.

В те далекие годы, когда за нас еще не работали таджики, мы, взрослые и дети, отчетливо понимали, что работаем на самих себя и ради себя самих.

Мое первое изнасилование

Одиннадцать лет – «козлиный возраст». Пробовать хочется все: курить, пить. И конечно, насиловать, причем всех без разбора. Кто попадется.

Я был воспитан пуританином. Два первых жестоких удара по моей морали были нанесены:

а) негативом пленки, найденной в овраге (некие размытые изображения, вероятно, перепечатки легких журналов, а то и просто рисунки), и

б) весьма легкомысленным журналом «Кавалер» (пиратская версия «Пентхауса»), печатавшимся то ли в Польше, то ли в Чехии и содержавшим изображения девиц в бикини и без оных, просмотренным у Жэса в пору отсутствия его матери дома.

Так совпало, что во время этих печальных событий козлиным разговорам в школе не было конца. Школьное общество довольно стойко свихнулось на теме половых взаимоотношений, словно прорвалась какая-то высоченная плотина и вылетевшими из нее бревнами в щепки разбивались чинные постройки на берегу. Любые продолговатые предметы большого размера вызывали уважительное «о-о-о-о!», маленького – пренебрежительные смешки. И т. п., не говоря о предметах, содержащих вырезы и отверстия. Каменный век настал повсюду. Начались изнасилования.