Запах лимона - [32]

Но времени на удивление оставалось немного. Хохочущий, как ребенок, фельдшер взял в руки пустую шкуру, встряхнул ее и… небольшой, завязанный в газету пакет, нечто вроде тетрадки или пачки бумаги, скользнув из нее, упал на пол. В ту же минуту Петров, как коршун на добычу, бросился на него.

«Товарищ начальник, уверяю вас, я сам еще ничего не понимаю. Но, действительно, на собаке была одета вторая шкура, а под ней спрятан дневник Утлина за время с конца октября и почти до его смерти. Я бегло проглядел тетрадку; он писал очень осторожно, сразу понять ничего нельзя, но я уверен, тут мы найдем ключ ко всему… Алло! Вы слушаете? Я прошу вас не сообщать никому, до прочтения. Разберу на днях. Дневник поврежден, нужна некоторая работа. Да, да, конечно, копию, пришлите переписчика. Изумительно? О, еще бы! Приедете сами? Ну, очень рад, очень рад, валите скорее! Ну, всего лучшего! До свидания!»

«Товарищ ветеринар, вы партийный? Ага, последнего Ленинского призыва? Ага, ну вот, эта история будет вам экзаменом на сознательность и зрелость. О ней никто ничего не должен знать. По счастью, хозяйка струсила еще до момента превращения сенбернара в дога и убежала. Абрека я запру и сейчас же перееду на другую квартиру. Вы же помните: одно ваше неосторожное слово может наделать множество бед. Хорошо? Поняли? Ну и отлично!»

* * *

Странный дневник. Небывалый дневник. Неужели все написанное в нем правда? Но Утлину не было смысла лгать, все обстоятельства дела говорят против этого. Но если это правда… Сердце Петрова замирает в ослабевшей во время болезни груди каждый раз, как только он пробует представить себе, что будет, если только все в дневнике — правда. И страшно, и хорошо, и все яснее становится необходимость немедленно, не теряя ни минуты, распутать до конца кровавый узел, завязавшийся вокруг автора этих острым характерным почерком исписанных листов. «О, вот теперь ясно видно, что тому, кто убил Утлина, действительно необходимо было это сделать! Но какая опасность, какая ужасная опасность для всех нас, для всего нашего общего дела».

Эта пачка грязных, затрепанных, измятых, должно быть, видавших виды листков, повесть, которая удивительнее всех легенд, сказочнее всех сказок, известных человечеству: — потому, что она не легенда и не сказка.

Одна страничка, первая, очевидно, приписана не в порядке записей по дням, а позднее нескольких следующих за ней, но и ранее многих, после нее идущих.

«24 Ноября, 7 час. 30 мин. вечера. Сторожка близ Ак-Мечети.

Несколько случайностей, происшедших за последние дни, изменили и, видимо, еще изменят всю мою жизнь. Приходится изменить и ведение дневника. Но хорошо, что вообще веду его. То, что мне удалось открыть, так важно, что послужит эпохой не только в моей жизни, но и в жизни всего человечества. Жалкая ерунда, которую я заносил до сих пор в свои тетради, теперь здесь положительно неуместна. Беру часть записи, начиная со вторника 19-го, и буду вести ее снова. Боюсь даже приблизительно оценивать значение захвативших меня событий; во всяком случае, еще не произведя опытов с ним, еще не исследовав «его» хорошенько, — вижу ясно, как «оно» перевернет всю нашу технику, все производство, а с ними и общественность, и идеологию, и мораль. «Оно» проникает всюду. «Оно» завоюет весь мир. Какое счастье, что «оно» волей природы оказалось именно в СССР и, что из всех людей именно я нашел его. Потому что я отдам его на служение людям, на службу коммунизму. Попади же оно туда, к западным… Какой бы это был ужас!».

Каждый раз, как Петров доходит до этого места, кулаки его судорожно сжимаются… «Оно» еще не у нас… «Оно» еще может очутиться и там, на Западе, и… где угодно. Но этого не может быть! не должно быть. Скрипнув зубами, он переворачивает страницу — сотни раз в этот вечер.

Шаг назад — 19-ое ноября.

«Сегодня самый удивительный день моей жизни! За тот месяц, что я пробродил по этим горам с геологической сумкой, револьвером и набором реактивов в поисках марганцевых руд, — это первое настоящее приключение. И приключение, обещающее быть интересным. Утром я вышел из сторожки, у ручья Кара-Су, и до полудня шел по ущелью на запад, там и сям отбивая образцы пород. Сумка тяжелела. Около 12 часов решил отдохнуть. Неимоверная глушь. Сел под большим деревом закусить. Ни души — только орлы следят за чем-то с безоблачного неба. Тишина полная, до ощутимости. Вдруг отчаянный человеческий вопль о помощи заставил вскочить на ноги. Спасибо ГПУ, что разрешило мне ношение кольта. За маленьким кряжем гранита один человек в лохмотьях душил другого в таких же отрепьях. Услышав меня, оглянулся, потом выхватил кинжал. Я не думал, что сумею так быстро достать револьвер. Выстрелил в воздух. Бродяга мог бы, конечно, успеть, но испугался.

Отпрянул, дико вскрикнул, и скорее, чем я мог сделать движение, скрылся в лесу. Полузадушенный скоро очнулся… «Он — Мохамед Моэдузин, турок, рыбак, давно проживавший на Каспийском побережье. Он не сердится на нападавшего — кому какое дело до старых человеческих счетов! — но мне он никогда не забудет этой минуты. Я его спас; его жизнь — моя до гроба». По-видимому, это была одна из сцен давней вражды, мести, войны не на живот, а на смерть, к которой он всегда готов и привык. Из его слов я понял — ему уже второй год приходится скрываться в одном из самых диких уголков Кавказа, прячась от своих соотечественников. Видимо, у него есть основание для этого… Но не это меня заинтересовало.