Запах лимона - [33]

Слегка придя в себя от глотка вина, он тяжело задумался. Казалось, испытывал глубокую внутреннюю борьбу. Потом сказал мне: «Ты мне, как мать. Ты — как отец. Ты второй раз дал мне жизнь. Покажу тебе то, что показал бы только отцу да матери. Жене не показал бы, брата убил, если бы он узнал. Тебе покажу!»

Всему, что он говорил потом, трудно поверить. Ясно, что здесь почти все — выдумки, естественные у темного человека, религиозного, да еще мусульманина. Но и та правда, которую можно угадать в его несвязном рассказе, очень интересна.

По его словам, с полгода назад он присутствовал при каком-то странном явлении в лесу, при падении на землю метеора. (Он об этом говорит, как о нисхождении ангела.) Ангел сошел вечером, в столбе огня, с громом и ревом небесных труб в одну из замкнутых со всех сторон долин Ак-Мечетской лесной дачи, когда Мохамед выслеживал козулю. Он упал на траву и пролежал до тех пор, пока не подумал, что ангел, наверное, уже улетел, т. к. стало тихо. Встав, он подошел к краю котловины и увидел, что ангел оставил там (наверно, забыл!) огромный бриллиант, сияющий всеми огнями и цветами. Вся ложбина, по его словам, была «нежнее» луны и ослепительнее солнца. Всюду точно летали огненно-голубые мухи. Над краями ее поднимался легкий пар, а сквозь него сиял огромный, как две добрых фески, сложенных одна на другую, драгоценный камень… Он испугался и, тихо спустившись вниз, ушел оттуда. До сих пор все понятно. Картина падения метеора, как ее должен видеть любой необразованный, окованный тысячами вер и суеверий человек, точна до мельчайших подробностей. Но дальше начинается уже странной.

Он не хотел пойти посмотреть на ангельский камень. Может быть, ангел думал, — никто не видел, — пусть лежит. Может быть, он украл его на небе и принес спрятать. Не надо смотреть, нехорошо смотреть!

Но любопытство преодолело страх и эту забавную рассудительность. Он пришел, по его словам, через месяц, потом еще раз спустя месяц, затем стал бывать здесь часто — чему трудно поверить, — картина оставалась той же. Конечно, камень из рая. Фосфорически голубой свет в долине будто бы можно видеть, и до сих пор. Будто бы даже маленький источник, бьющий в этом месте и за 25 сажень от истока, светится голубым сиянием, райским светом. Камень поет. Как камень может петь — разъяснить он не может, — но утверждает, что поет. В лощине, если верить ему, сделалось что-то странное с растительностью. Простая трава стала как деревья, деревья неслыханно разрослись и приносят необычайное множество огромных плодов. Из долины веет жаром, а ночью он, Моэдузин, неоднократно видел толпы лиловых и голубых ангелов, возносящихся к небу.

Все это нисколько не похоже на правду. При всем желании, ничего не могу объяснить себе из этих слов, не могу найти и зародыша всех его невероятных видений. Остается два выхода: или самовнушение, или сознательная, хотя и непонятная ложь. Но не могу удержаться от проверки. Он предлагает идти завтра. Во всяком случае, интересен самый болид, да отсюда от сторожки не так уж далеко, версты три. Он засвистит мне около 5 часов вечера и мы пойдем. Если верить ему, место это найти легко, т. к. главной его приметой является пирамидальная скала, которая видна из сторожки. Отсюда, чтобы найти начало пути, нужно отсчитать…»

Петров испускает сотое за этот день сердито-досадливое восклицание. Страница! Не хватает по меньшей мере одной страницы и самой важной. Отсчитать? Что отсчитать? Шагов, сажен, турецких единиц меры? Куда отсчитать? Что делать дальше, если он, Петров, и увидит эту чертовскую пирамидальную скалу? Нет, это невозможно, невозможно…

Петров неистовствует. Петров не знает, что если не сегодня, так вчера, не вчера, так на прошлой неделе, в Лондоне, сэр Вальсон сердито откинется в жалобно звенящие пружины кресла: «Проклятая бумажонка. Стоило Мак-Кину присылать этот вырванный листок, если из него можно столько же узнать об этом нужном месте, сколько из каталога моего портного…» Принимая за начало восточный край, 180 локтей к лесу, и влезть на то дерево, которое будет прямо перед тобой, тогда, если повернуться спиной к солнцу ровно в полдень, отсюда и только отсюда будут видны три других вершины в виде петушиного гребня. Из них одна наполовину закрывает другую, а за этой средней… «Тысяча петушиных гребней этому дьяволу Утлину! Зачем ему нужно было из всего дневника класть в шкаф в Ростове вместе с другим дневником, дневником опытов, только одну, никому не нужную бумажку. Да, здесь точно указано, как найти закрытую вершину и тропинку за ней, и поворот с этой тропинки, и масса других очень точных примет. Но здесь нет одного. Восточный угол — его надо принять за начало? Дома, пруд, лужайки, ямы, горы… И из-за этой глупой предусмотрительности загорается сыр-бор с самшитом, и лорды тревожатся, и будущность лучших людей Англии — в руках какого-то нелепого Советского Концессионного Комитета…» Вальсон злобно теребит холеные военные усы. Аксельбанты на его груди звенят и путаются. Он не знает — а он знает много, — не знает, не может знать всех свойств того или другого сенбернара, всей обстановки квартиры Петрова, за которой агенты Аз. ГПУ следят слишком тщательно, чтобы она стала видимой Вальсону. Не знает он и о ежевечернем чтении тов. Петрова. И должен мириться с нелепой историей бумажонки, — не зная уничтоженного в ней места, нельзя определить, от какого восточного угла нужно отсчитывать роковые 180 локтей.