Западня - [21]

И она громко разрыдалась, размазывая по бледным щекам слезы.

Я чувствовал, что сдаюсь. С каждым её словом, обволакивающем меня как липкая паутина, я становился все мягче и мягче и вот я уже почти готов простить её, зарыдать вместе с нею.

Я закрыл глаза и мысленно представил себе, что ещё минута — и я развернусь, обниму её, плачущую, несчастную, хрупкую и начну гладить по голове, целовать её влажные от слез щеки, руки, а потом…

Но в этот момент я словно вновь увидел раздавленного паука в ванной — и в голове возникли совершенно другие образы. Я вспомнил ВСЕ — и Лешу, и его раздавленную горем, обезумевшую мать, и похороны, и, наконец, кошмарное чудовище в Логове…

Мысли эти пронеслись у меня в голове с быстротой молнии, я снова взглянул на Диану и увидел — ОНА СМЕЕТСЯ!

Да, эта стерва, это чудовище, эта дьявольская женщина беззвучно, одними губами — смеется в зеркале, улыбается своей наглой, циничной ухмылкой. Она сняла очки — и я воочию увидел вновь эти страшные, чудовищные глаза — вечно открытые, никогда не закрывающиеся глаза!

Я вспомнил пустой террариум, приготовленный для меня, и в меня словно вселился дьявол. Я решился.

Не помню как, но уже через мгновение я осознал, что нахожусь на кухне. Из ящика я выхватил большой нож для резки мяса.

Ещё мгновение — и я уже перерезаю бельевую веревку в ванной и сматываю её на локте.

Ещё миг — и я уже в спальне.

Она смотрит на меня и в лице её застыл ужас. Но меня это только подстегнуло — во мне клокотала ненависть, жажда мести, неистовое, необоримое желание совершить — здесь и сейчас! — расплату, возмездие за все, что ОНА натворила или собиралась натворить.

Одним ударом кулака в лицо я опрокинул её на кровать. Затем крепко связал её руки, привязал их к железной спинке кровати — той самой, у которой ОНА, всего каких-нибудь пару недель назад душила, истязала моего единственного близкого друга.

Я занес было нож, но тут вспомнил предупреждение паука — «в волосах её сила!»

Я намотал её длинные, мягкие шелковистые волосы на кулак.

Ужас в её глазах сменился отчаянием. Оставался один удар — и все будет кончено! Навеки! Навсегда! И для всех!

И тут ненависть пересилила — я отбросил первоначальное намерение и стал бить ей в лицо. Не помню только — кричал я или думал, что кричал — ибо от бешенства слова застревали в глотке.

— Сука! Стерва! Мерзость! Б…! Это тебе за Лешу! Это тебе за его мать! Это тебе за первого, за второго, за третьего!..

Я бил её и не мог остановиться. В тот момент моему воспаленному разуму казалось слишком легко лишить её волос. Я хотел истерзать каждый клочок её тела, уничтожить её проклятое лицо, заставить навсегда закрыться эти ненавистные немигающие глаза, выбить эти проклятые хищные зубы!

Удар следовал за ударом, кровь брызнула на подушку, я ликовал. За все пережитое, за свои страхи, за боль, за… Неутоленную страсть!

Стоило только мне подумать об этом, как в тот же миг я осознал — да, неутоленная страсть! С того самого момента, когда я пожал ей руку-лапку в кафе, эта страсть мучила меня, змеиная зависть сжигала мне сердце, когда я читал откровения Леши в дневнике. Я вспомнил и то, что запрятал в самые темные уголки своего подсознания, мысль, промелькнувшую всего на мгновение, но крепко засевшую там. Мысль о том, что я бы и дьяволу продал душу за одну ночь тех удовольствий, что получали все они! Все восемь её «рублевских» любовников!

Огонь желания охватил меня целиком, как вспыхивает сухая трава, сухие ветви кустарника. Я перестал бить её. Я разорвал её халат, стал царапать её плечи, груди…

И сам не заметил (сколько прошло времени — минута, пять, десять, больше? — я не знал), как в какой-то момент услышал её торжествующий, исполненный холодной, но дикой и необузданной страстью, поистине сатанинский смех:

— Да! Да! Ещё! Ещё! Так! Так! А-ха-ха-ха-ха!

Её тело призывно изогнулось.

Грубым движением раздвинув её ноги, я пал так низко, как никогда ещё в жизни не падал — в самую преисподнюю…

Когда все было кончено — сколько времени длился этот кошмар — я не знаю — я упал без сил на залитую кровью кровать. Не в силах пошевелиться от истомы, истекая потом, я слышал её сатанинский смех. Каждая нота этого смеха терзала мою душу, причиняя ей невыносимую боль, ещё худшую, чем поток самой оскорбительной площадной брани. Звуки-иглы вонзались в плоть моей души, не оставляя ни одного живого места на ней. В этом смехе переплеталось все — запредельное сладострастие, злоба, ненависть, презрение, наглость, торжество нежданно одержанной полной победы. Одним словом, он был худшей мукой на свете, но наилучшим возмездием за то, что я так нелепо поддался темной стороне своего существа.

Створки ловушки с шумом захлопнулись (и ЕЁ дьявольский смех — это именно шум захлопнувшейся дверцы!) — и я попал в Западню, из которой не было больше выхода. По крайней мере, для меня. Я был полностью побежден, раздавлен, как тот жалкий паучок в ванной. Раздавлен хладнокровно, расчетливо, и теперь я — лишь мокрое пятно, с судорожно сучащими тонкими ножками.

Не в силах пережить свой позор, а тем более слушать её дьявольский смех, я, шатаясь, поднялся и направился к двери.