Западня для Золушки - [29]

— Когда она умерла?

— Неделю спустя.

— И ты так больше ничего и не сказала мне до отъезда?

— Нет. Мне больше нечего было тебе сказать. Ты прекрасно поняла, что я имела в виду. Да ты еще до знакомства со мной только об этом и думала.

Комната внезапно осветилась: Жанна зажгла лампу. Я прикрыла глаза рукой в перчатке.

— Потуши, прошу тебя!

— Ты позволишь мне за тобой поухаживать, а? Знаешь, который час? Ты валишься с ног. Я принесла тебе перчатки. Сними-ка старые.

Пока она стояла вот так, склонившись над моими руками, — высокая, белокурая, внимательная, — все, что она мне рассказала, вновь представилось мне просто дурным сном. Она добрая и великодушная, а я была неспособна подстроить гибель Мики — все это неправда.

Близился рассвет. Она взяла меня на руки и отнесла на второй этаж. В коридоре, когда она подходила к комнате Доменики, я только и смогла что слегка покачать головой, покоившейся на ее щеке. Она поняла мой знак и уложила меня на свою собственную кровать в комнате, в которой она жила, пока я находилась в клинике. Минуту спустя, после того как сняла с меня халат и принесла мне попить, она уже склонялась надо мной, дрожащей в ознобе под простынями, подтыкала одеяло, вглядывалась в мое лицо — усталым взглядом, молча.

Внизу — уж и не помню, в какой момент ее рассказа, — я сказала ей, что хочу умереть. Теперь же, когда я уже не могла совладать со сном, меня охватил какой-то нелепый, необъяснимый страх.

— Чем ты меня напоила?

— Водой. С двумя таблетками снотворного.

Она прикрыла мне глаза ладонью — должно быть, как всегда, прочла в них мои мысли. Я услышала, как она повторяет: «Ты сошла с ума, ты сошла с ума», — и голос ее быстро отдалился, я перестала чувствовать ее ладонь на своем лице, потом вдруг американский солдат в пилотке набекрень с улыбкой протянул мне плитку шоколада, школьная учительница приблизилась ко мне, замахнувшись линейкой, чтобы ударить мне по пальцам, и я уснула.

Поутру я оставалась в постели, Жанна, одетая, растянулась подле меня на одеяле, и мы решили жить отныне на улице Курсель. Она рассказала мне об убийстве, а я ей — о своих вчерашних поисках. Теперь-то мне представлялось совершенно невероятным, чтобы Франсуа не заметил подмены.

— Все не так просто, — заметила Жанна. — Внешне ты уже и не ты, и не Мики. Я имею в виду не только лицо, но и впечатление, которое ты производишь. Походка у тебя не совсем ее, но и не та, что была у тебя раньше. И потом, ты несколько месяцев жила подле нее. В последние недели ты так тщательно наблюдала за ней, чтобы впоследствии ее изображать, что я чувствую ее в каждом твоем движении. Когда ты смеялась в тот первый вечер, я уж и не знала, кто это смеялся — она или ты. Самое худшее — что я уже не помнила, какая была она, какая — ты, мне не удавалось себя урезонить. Ты представить себе не можешь, чего я только не передумала. Когда я тебя купала, я как бы перенеслась на четыре года назад, потому что ты более худа, чем Мики, и она тогда была примерно такая же. Одновременно я говорила себе, что это невозможно. Вы были одного роста, верно, но насколько не походили друг на друга! Не могла я до такой степени ошибаться. Я боялась, что ты ломаешь комедию.

— Зачем?

— А я знаю? Чтобы отделаться от меня, остаться одной. Что сводило меня с ума, так это то, что я не могла заговорить с тобой прежде, чем ты узнаешь. Так что это мне приходилось ломать комедию. Обращаться к тебе так, как если бы ты и впрямь была ею, — это сбивало меня с толку. За те четыре дня я убедилась в одной ужасной вещи, которая, впрочем, облегчит нам задачу: стоило мне услышать твой голос, как я утратила всякую способность вспомнить голос Мики; стоило мне увидеть твою родинку, как начинало казаться, что она всегда была у Мики — или же у тебя, я уж и не знала. Не вспомнить, понимаешь? Внезапный твой жест — и я снова видела Мики. Я столько думала об этом твоем жесте, что мне удавалось убедить себя, что я обозналась. На самом же деле у тебя между двумя твоими собственными движениями проскакивало движение Мики, потому что перед этим ты неделями твердила себе: когда-нибудь мне придется сделать это в точности так же, как она.

— Неужто этого хватало, чтобы обмануть Франсуа? Быть этого не может. Я оставалась с ним полдня. Поначалу он меня не узнал, но вечером мы очутились на диване, и он больше часа обнимал меня и тискал.

— Ты была Ми. Он говорил о Ми. Он верил, что обнимает Ми. И потом, это хищник. Он никогда по-настоящему не обращал на нее внимания, он спал с наследством. Ты больше не увидишь его, вот и все. Меня гораздо больше беспокоит твой визит к Франсуа Шансу.

— Он ничего такого не заметил.

— Больше я не дам ему возможности замечать что бы то ни было. А теперь — за настоящую работу.

Она сказала, что по возвращении во Флоренцию опасность умножится. Там Ми знали многие годы. В Ницце же единственный, кто может вызвать беспокойство, — это отец Ми. Я вдруг осознала, что мне предстоит увидеть этого человека, чью дочь я убила, броситься к нему в объятия, как это сделала бы она. В той же Ницце мои мать с отцом все еще оплакивали погибшую дочь; они наверняка хотели бы повидаться со мной, чтобы я рассказала им о ней, они с испугом воззрились бы на меня — они бы меня узнали!