Западноевропейская поэзия XX века - [3]

Судя по антологии, эта поэзия не желает сдавать завоеванных позиций. Она остается многозвучной и многокрасочной.

Стоит отметить еще и высочайшее формальное мастерство многих поэтов. Я имею в виду не холодный формализм, а блестящее, порою даже изощренное владение стихотворной техникой. Доведение ее до таких высот, когда сама техника стихосложения абсолютно незаметна. И ты не можешь понять, как сделаны стихи, не знаешь, почему они па тебя действуют. А уж в том, что стихи действуют на читателя, в том, что оии волнуют по-настоящему, вы сможете убедиться сами…

Поэтический язык XX века перестал быть салонным. Поэзия вышла на улицу. Причем не на ту — единственную, центральную улицу города, где стоят холодные дворцы и надменные особняки.

Поэзия ушла на окраины. Она восприняла язык рабочих и студентов, моряков и крестьян. Вобрала в себя говор заводов и рынков, причалов и дешевых закусочных. Она переварила все мыслимые и немыслимые сленги, обучилась бесконечной скороговорке торопящегося века и категорической краткости его рекламы.

Все это она перевела на свой язык — язык поэзии. И стала сочнее, резче, иногда — грубее, но всегда — отчетливее, выразительнее.

Так что если теперь поэзия и появляется на центральной улице города, то только в рядах демонстрантов…

Невероятно расширилась и тематика стихов. Здесь — и продолжение «вечных» тем, и возникновение новых. Тихий лирический шепот и открытый, почти баррикадный крпк. Доверчивая утренняя улыбка ребенка и философская грусть уходящего дня.

При всем этом — постоянное осмысление жизни, ее проблем, ее надежд, разочарований и новых надежд.

Жизнь нам дается даром.

Как не ценить даровщины?

Даром — небо и тучи,

Даром — холмы и лощины.

Дождь и распутица — даром,

Даром — дымки выхлопные,

Даром — узоры лепные

Над входами в кинотеатры

И вывески над тротуаром.

Вот брынза и хлеб — за денежки;

Даром — вода натощак.

Свобода — ценой головы.

Рабство — бесплатно, за так.

Жизнь нам дается даром.

Кажется, что этим стихотворением турецкий поэт Орхан Вели вместе со своими коллегами из других стран участвует в продолжающейся дискуссии о том, какой должна быть поэзия: ангажированной или не ангажированной?

Иными словами: должна ли быть поэзия активной, наступательной, тесно связанной с жизнью или не должна?

И опять спор этот далеко не так безобиден, как может показаться. Сухим академизмом и не пахнет.

Дело в том, что «сильных мира сего» настораживает возросшая активность поэзии, пугает влияние такой поэзии па молодежь.

И поэтому теоретики «неангажированности» все чаще говорят о том, что главная задача поэтов — создавать стихи для вечности. Для нее одной. И как можно меньше интересоваться политикой, как можно меньше заниматься сегодняшним днем.

Но у поэзии с вечностью взаимоотношения довольно странные: доказано, что если ты, поэт, не сумел (или не захотел) выразить сегодняшний день, если этот день тебе не интересен, то вечность не станет интересоваться ни тобой, пи твоими стихами.

Это почти закон.

Ибо полная аполитичность, помимо всего прочего, еще и — равнодушие.

А настоящий поэт не может быть равнодушным. Во всяком случае, среди больших поэтов равнодушных не было никогда…

Большие поэты остаются большими, о чем бы они ни писали.

Вы прочтете в этой книге стихи Дэвида Герберта Лоуренса и Франка Ведекинда, Луи Арагона и Назыма Хикмета, Янниса Рицоса и Гудмундура Бэдварссона, Эйно Лейно и Эрика Акселя Карлфельдта, Мориса Карема и Ганса Магнуса Энценсбергера. Вы почувствуете, что эти и другие поэты болели не только (и не столько!) за свою судьбу. Вместе с ними вы будете радоваться и негодовать, улыбаться и плакать. Перед вами они не будут скрывать ничего — ни слабости своей, ни силы.

Вы заметите, что многие из них умеют говорить серьезно, даже создавая насквозь иронические стихи. Вот Жак Превер:

Все меньше и меньше остается лесов:

Их истребляют,

Их убивают,

Их сортируют

И в дело пускают,

Их превращают

В бумажную массу,

Из которой получают миллиарды газетных листов,

Настойчиво обращающих внимание публики

На крайнюю опасность истребленья лесов.

Лежит перед вами и передо мной поэтическая карта Европы. А я по-прежнему не знаю, как поточнее обозначить на ней поэтов.

Но зато твердо знаю другое: если они города, то это города очень добрые, предельно открытые. Города, где каждый путник может найти себе в любое время суток и кров и очаг.

А если они вершины, то — какими бы высокими, какими бы заоблачными они ни были, — на них никогда не нарастает вечный лед, на них никогда не лежит вечный спег. Это теплые, живые вершины. Я знаю, что там всегда растут цветы. И еще я знаю, что вершины эти сами излучают свет. Свой, собственный свет. И поэтому даже у самых подножий этих великих гор нет мрачных ущелий, оползней и обвалов. Даже здесь — внизу — никому из людей не бывает зябко.

А уж если ты поднимешься наверх, если ты пересилишь боязнь высоты, пересилишь усталость и, ахнув, застыпешь там, на уровне полета орлов, если ты широко распахнешь глаза свои и душу, то обязательно увидишь не только прошлое земли, но и будущее ее.

Вот какую удивительную силу имеет поэзия. Вот что может творчество.