Замыкающий - [68]

– Ну вот, матеньки мои, сейчас везде хорошо будет. – Такими же быстрыми, сильными движениями она гладила его руки, плечи, поясницу, потом вздохнула и положила ему на грудь плотную душистую свою голову. Скованность его действительно прошла, словно растворилась от решительных и точных прикосновений этой девочки. Ему стало совсем хорошо. Невероятно хорошо!

Но Студент все же думал сквозь это наваждение: «Почему она шепотом говорит? Может, крикнуть – и все кончится…»

Она исподлобья, с укором глянула на него и сказала негромко:

– Я так ждала тебя. А ты мне не веришь. Пойдем. – Не отпуская его руку, она повела его сквозь кустарник и говорила негромким, внятным лопотком. Рука у нее живая, мягкая, горячая. Полное и круглое плечо, на ясной срозова коже мелконькие темные вкрапы веснушек.

– А я в последнее время впрямь взбесилась. Правда. Тоска такая! Тоска. Ходишь-ходишь. Как волчица взвоешь. И одна – и одна. А сегодня баню мыла, пошла ведро выносить, глянула – ты лежишь. Матеньки мои, как суслик. А я, дура, плакать. И думаю, че же я плачу-то, чего я реву, радоваться надо. А заплакала вот ведь, глупые мы какие, бабы…

Студент поднял голову, увидел громадный жарко-желтый шар луны, казалось, луна светит только на рваный этот пятачок земли, где видно все, а вокруг полная, непроницаемая, сырая чернь.

«И никто не узнает, где могилка моя», – подумал Студент.

– Сань, да ты меня боишься, что ли? – Она остановилась. – Ты не бойся! Разве можно меня бояться? Я так соскучилась по тебе. Все сердце изныло. Я больше всего боялась, что ты испугаешься у родников. На дорогу не ступишь. Я столько света на нее положила… И квасу я наварила. И смородинный есть, и малиновый… – Она выпустила его руку, быстро ступила на потную решетку. Пятки ее были круглые, крошечные и грязные. Она быстро вошла в баньку.

– Сань, Сань, – шепотом позвала она. Стояла в проеме двери спиной к нему, быстро через голову скинула рубаху. Потом подняла руку и вынула гребень из волос.

Студент лизнул высохшие свои губы, перевел глаза и увидел в углу у потолка пучок сморщенной, прошлогодней рябины. На стене висела связка свежих березовых веников. Сквозь щель из бани протекал пар, веники отпотели. Мелкие седенькие капли висели на ясно-зеленых промытых листьях.

– Сань, ну ты что? Вот уж скоро ночь пройдет. И так столько ждала… Стынет баня-то… – Она вышла к нему. Рыжие кольца густых волос почти закрывали лицо. Видны только пухловатые губы. Спокойное, плотное, округлое тело, полное младенческой белизны и живости! Ясная и полная грудь с рыжими сосками. Наискосок за нею двигалась удлиненная и некрасивая тень.

– Пойдем, хороший мой! Жданный мой! Неужто дождалась я тебя? Матеньки-то мои… – Глаза ее, ждущие, открытые, жалобные. Когда она подошла совсем близко, он услышал запах семечек, жаренных на подсолнечном масле. Любимый запах его детства. Она подняла руки обнять его. Студент, неловко отшатнувшись, чувствуя, что вот-вот упадет, сильно обеими руками толкнул ее в грудь. Она упала, с раскрытыми для него руками. Он слышал, как шмякнулась затылком оземь.

– Сань, зачем ты, Сань? – напряженно и тихо спросила она.

Студент пятился к лесу.

Она приподнималась с земли с перекошенным от страдания, почти детским лицом, и таких светлых, жалобных, испуганных глаз он не видел никогда, даже на лицах детей.

Студент закрыл лицо руками и кинулся вниз, в сырую черную чащу. Пробежав немного, он оглянулся в надежде, что все исчезло и за спиною темнота. Но увидел, как она, ссутулившись, шла к баньке и словно на его взгляд обернулась и пронзительно посмотрела в его сторону. Студент закрыл глаза…

Данилыча Студент нашел на рассвете. До этого он все плутал, искал родник. Но, в какую бы сторону он ни шел, все натыкался на дорогу. Наконец, плюнув на все, со злой решимостью ступил на дорогу, и она привела его к Данилычу.

Рассвело незаметно и бесцветно. Луна скрылась куда-то, словно слиняла с пепельного неба, запорошенного клочкастой дымкой, как после большого пожарища. Тишина была напряжена, вот-вот прорвется. И точно, когда Студент подошел к костру, тенькнула иволга. Данилыч не мог не слышать шагов Студента, но не обернулся, стоял лицом к лесу и смотрел на небо. Костерок едва дымил, но само кострище, пухлое, обширное, указывало на то, что костер жарко горел всю ночь. Данилыч ждал Студента. Кашлянул и пошел ломать сушняк. Костер чуть подымил над сушняком, потом ярко, с треском вспыхнул.

Старик вынул из мешка газетку, махру, присел на корточки, свернул самокрутку. Подкурил каленым кольцом прута, потом отбил жар с прута и почесал им в кудрях. Все это он делал тщательно, спокойно, не глядя на Студента.

– Чифирку хошь? – спросил он.

Студент согласно кивнул головой. Данилыч налил чаю в литровую алюминиевую кружку, нащипал туда листа со смородинной ветки, подал Студенту. Чай горячий, горький, во рту вяжет. Возвращая кружку, Студент заметил воспаленные красные веки Данилыча и набрякшие за ночь мешки под глазами.

– Ну как тут ночка была? – спросил Студент, чтобы хоть как-то нарушить тягостное их молчание. Он понял, что Данилыч не спросит его ни о чем, все будет вот так сквозить вострыми, понимающими вроде бы глазами, а это еще хуже слов.