Замурованное поколение - [4]

Еще и полгода не прошло с тех пор, как я имел слабость дать ему прочитать один из двух написанных мною романов, к сожалению неизданных, потому что у меня не было знакомых в издательском мире, не было и времени ходить с просьбами по редакциям. Друзья, читавшие эти романы, хвалили их взахлеб, некоторые даже в своих похвалах дошли до того, что утверждали, будто я продолжаю традиции Бальзака, и на конкурсе, на который я посылал один роман, за него было подано несколько голосов. Но Алехо, со своей обычной стремительностью и — надо это признать — грубой откровенностью сказал мне, что, на его взгляд, моя литературная манера устарела, он отнесся ко мне как к дилетанту, даже дал совет, как сделать роман лучше, и кончил неким общим комментарием, из которого можно было понять, что литература наша пришла в упадок более всего от той чепухи, которую сочиняют воскресные графоманы — так он выразился.

Не стану отрицать, его оценка все же меня раздосадовала, и я даже попытался опровергнуть его мнение, прибегнув к более серьезным аргументам, чем того заслуживали его легкомыслие, возраст и неподготовленность к тому, чтобы судить о таких вещах правильно. Он никогда не читал и не желал читать великих романистов, например Бурже; пренебрежительно отзывался о том немногом из Диккенса, что успел прочесть, хотя мистер Пикквик его забавлял; он считал, что абсолютно все написанное Сомерсетом Моэмом устарело, и горячо восхищался лишь двумя-тремя новейшими французскими романистами, которые пишут такое, чего и сами, должно быть, не понимают, да и так думать о них — это еще весьма снисходительно. Как-то он дал мне почитать один из этих знаменитых романов под названием «Malone meurt»[1] опубликованный южноамериканским издательством; разумеется, двух десятков страниц было для меня больше чем достаточно.

Мнения его были категоричными, резкими, непримиримыми, как у всех молодых людей; это были не столько суждения, сколько импровизации. Все, что по той или иной причине ему не нравилось, немедленно расценивалось как личное оскорбление, если только он не принимал иронический и снисходительный тон, как в этот вечер, когда говорил о Бергмане; кстати, не так давно он видел другой фильм шведского режиссера — «Седьмая печать», который, напротив, произвел на него сильное впечатление: он пришел домой подавленный, задумчивый и молчаливый. Конечно, не стоило принимать мнения Алехо слишком всерьез: в таком возрасте движутся на ощупь, личность еще не определилась окончательно, она пластична и подвержена всякого рода влияниям. Но именно поэтому так необходимо, чтобы влияния были положительными: окружение, в котором личность осознает наконец сама себя, должно помогать гармоническому формированию некоторых черт характера; хотя они в какой-то мере и являются наследственными, тем не менее достойное окружение поможет направить их в благоприятное для духовного развития личности направление.

У Алехо не было недостатка в положительных примерах. Мы с Бернардиной — дружная супружеская пара, всегда вели себя как порядочные люди, насколько это возможно в нашем мире. Наши взаимоотношения соответствовали нашему положению, и мы всегда придерживались принципов, внушенных нам в юности, — принципов, на которых, кстати, зиждется наше общество. Правда, мой научный кругозор в ряде вопросов давал дорогу скептицизму, но у меня всегда хватало здравого смысла, чтобы остерегаться собственных сомнений, потому что некоторые вещи можно с полным основанием оспаривать в мыслях, но провозглашать свои доводы публично — безнравственно.

К несчастью, атмосфера, которую создали мы с Бернардиной и которой вполне соответствует моя сестра — хотя, я знаю, были и у нее бунтарские порывы, особенно смолоду, пока она еще не смирилась окончательно с ролью старой девы, — эта атмосфера не выдержала натиска извне, не выдержала влияний, чуждых нашему очагу, пораженческих настроений определенной части общества, которая притязает на то, чтобы начисто отмести все ценности, освященные традицией, — ценности, которые сделали нас тем, что мы есть: разумным народом, экономически процветающим, культурным, свободомыслящим и одновременно любящим порядок.

Но нельзя запереть ребенка, тем более юношу, в кругу родных; необходимо дать ему образование, а это возможно сделать лишь в хорошем коллеже; необходимо способствовать его общению со сверстниками, чтобы он вошел в общество как полноправный член; необходимо предоставить ему определенные развлечения, которые отчасти явятся компенсацией за ученье, за труд, и отчасти — разновидностью общения с выбранными им самим людьми, а это способствует свободному формированию личности. Позднее приходится отпускать вожжи и соглашаться на некоторую эмансипацию юноши; к сожалению, в определенные минуты и при определенных обстоятельствах ты оказываешься вынужденным терпеть и не осаживать его даже в большей мере, чем это диктует благоразумие.

Как раз так и получилось у нас с Алехо. Под влиянием прогресса, самого по себе желательного, но иногда принимающего нежелательные формы, в молодых людях укрепился иной дух, которому мы, отцы, не всегда сумели противостоять должным образом. По этой причине мы были доведены до такой крайности, что отступили от верности устоявшимся принципам и поддались нажиму, который в конечном счете сильно напоминает вымогательство, поскольку сила его основана на мнении окружающих — дескать, все так делают. «Все» — это безымянное множество, неподвластное никакому контролю, утратившее свою форму, свое лицо, а вместе с тем и какую бы то ни было ответственность.