Замурованное поколение - [11]

— Из тебя, чего доброго, получился бы детектив, — пошутила Эмма, вставая, чтобы идти на кухню мыть посуду.

Но я продолжал:

— А что говорят твои друзья? Полагаю, в вашем кругу говорят об этом случае…

— Ничего не говорят. Давно пора было, говорят.

— Не знаю, с чего я взял, что ты знаком с его дочерью…

Он не ответил. Скорей всего, снова замкнулся в себе, оттого что разговор на эту тему был ему неинтересен или нежелателен. Настаивать не имело смысла. Но я уже немного успокоился. Мне представлялось невозможным, чтобы юноша его возраста, даже если у него не слишком открытая душа, как у Алехо, так прекрасно владел собой, если бы имел хоть какое-то отношение к убийству. Точнее, если бы чувствовал за собой какую-то вину, так как отношение, пусть еще неясное, было налицо: фотография доказывала это недвусмысленно. В том случае, разумеется, если я не ошибся и на ней действительно запечатлен труп этого политического деятеля, а не кого-то похожего на него. Теперь я уже был не так уверен.

Необходимо было все выяснить, сравнив одну из фотографий, опубликованных в газетах и сделанных при жизни, с той, что Алехо держал в ящике стола. И в тот же день, перед тем как пойти на прием, я снова зашел в редакцию газеты и купил номер за пятнадцатое число. Вырезал фотографию и положил в бумажник.

Весь день я размышлял, как бы мне на два-три часа остаться дома одному, что, конечно, было нелегко: дни рождения празднуются не так часто, особенно в последнее время, а с утра, когда Бернардина и Эмма уходят погулять или за покупками, я должен быть на работе. На счастье, в тот день сложных случаев не было, все шло по заведенному порядку, и, по правде говоря, мысли мои по-прежнему витали очень далеко от больных, но прок от этого был невелик: до самого вечера я так ничего и не придумал.

Решение, причем очень простое, мне подсказала работавшая со мной сестра. Закончив прием, я сказал ей, что она свободна, но она не спешила и принялась звонить куда-то по телефону. Потом попрощалась со мной, уже одетая, а я был так погружен в свои мысли, что вздрогнул, услышав ее голос.

— А, до свидания, Лейла.

— Вам нездоровится? — спросила она.

— Нет, а почему вы об этом спросили?

— Вы терли себе виски. Я и подумала, что у вас болит голова.

— Нет-нет… Это помогает думать…

— Так я пошла, — сказала она улыбаясь. — Всего хорошего.

«А ведь невралгия будет отличным извинением», — сказал я себе немного погодя, когда вывел «дофин» из гаража и поехал к дому. Билеты в театр «Талия» лежали у меня в кармане, они были как раз на этот вечер, и самая простая головная боль послужит мне предлогом, чтобы остаться дома, и в то же время не вызовет особого беспокойства у моих домашних. Женщины пойдут в театр, и Алехо, конечно, пойдет вместо меня… «Да, — решил я, — непременно пойдет».

Только все оказалось не так просто даже при том, что предложение исходило от Эммы, которую он слушается гораздо больше, чем мать или меня. Но когда она предложила: «Мог бы пойти Алехо…», сын сразу заявил:

— Сегодня я предпочитаю остаться дома.

— Жаль, пропадет билет, — сказала Бернардина.

— Дело не в билете, — повернулся я к нему. — Ты не очень-то любезен, Алехо.

— Ну и ну, они достаточно взрослые, чтобы идти без провожатых!

— Речь не о том, взрослые или нет. Но в кои-то веки они тебя попросили сопровождать их…

— Вы вечно ругаете меня за то, что я не сижу дома, — пожаловался он, — а в тот день, когда я решил никуда не ходить, сами силком меня тянете.

— Это разные вещи, Алехо.

— Оставь его, — сказала Бернардина. — Пойдем сами.

— Нет уж. Раз он всегда делает, что хочет, и никто ему не мешает, справедливо будет, если хоть раз он сделает то, чего хочется нам.

— Ну нет у меня никакого желания смотреть пьесу О,Нила, — заявил он. — Тем более по принуждению.

— О,Нил не имеет никакого отношения к тому, о чем мы говорим. И пьеса тут ни при чем. Твоя мать и твоя тетка попросили тебя пойти с ними, — настаивал я, — и тебе не следовало бы их огорчать. Не понимаю, почему для тебя такая жертва — хоть изредка пойти куда-нибудь с родными. Когда ты последний раз ходил с нами куда-нибудь?

— Не помню, — пожал он плечами.

— И я не помню. И никто, конечно, не помнит. Стало быть, давно.

— Но я собрался позаниматься, — сказал он, рассчитывая, что этот довод нас сразит.

— Слишком уж все совпало, Алехо. Времени для занятий у тебя хоть отбавляй. Вернее, его было бы хоть отбавляй, если бы ты бездарно не тратил его на улице или бог знает где еще, ведь мы никогда не знаем, где ты пропадаешь. Приходишь, уходишь, делаешь все, что тебе вздумается, — понемногу я все больше горячился, — никто у тебя не спрашивает отчета, и сам ты не утруждаешь себя объяснениями. Мы видим тебя только за обедом и ужином, и так день за днем. Ты не проявляешь к нам никакого уважения, будто мы тебе чужие…

— Ну ладно, — прервал он меня.

— Нет, как раз совсем не ладно. И когда я говорю, ты должен меня слушать. Что ты вообразил! Ты, видно, думаешь, что если появляешься здесь изредка с кислой миной, так ты этим уже выполняешь свой долг… — Тут я поморщился и провел рукой по лбу, вспомнив, что у меня невралгия, достаточно сильная, чтобы предпочесть постель театру. — Не хочу больше говорить об этом. Ты сделаешь то, о чем тебя попросили.