Замри - [2]

– Тебе следует кое-что знать, – говорит мама.

Я вслушиваюсь в шум проезжающих мимо машин, рокот волн, шорох бумаги, в которую завернуты сэндвичи. Но отдельные слова все равно пробиваются: клиническая депрессия, лечение, с девяти лет. Океан далеко внизу, но волны бьются о берег так громко, что кажется, будто они совсем близко и вот-вот захлестнут нас.

– Кейтлин, – зовет папа.

Мама касается моего колена.

– Милая? – говорит она. – Ты меня слышишь?

На ночь мы останавливаемся в срубовом доме с двухъярусными кроватями. Я чищу зубы спиной к зеркалу, забираюсь на верхнюю койку и притворяюсь спящей. Родители на цыпочках ходят по скрипучим половицам, включают и выключают воду, жмут на кнопку смыва, распаковывают дорожные сумки. Я подтягиваю ноги к груди, чтобы занимать как можно меньше места.

Гаснет свет.

Я открываю глаза и смотрю в деревянную стену. Когда-то я узнала, что деревья растут изнутри наружу. С каждым годом они наращивают новое кольцо. Я на ощупь пересчитываю кольца.

– Это пойдет ей на пользу, – негромко говорит папа.

– Надеюсь.

– Хотя бы увезли ее подальше от дома. Тут тихо, спокойно.

– Она почти все время молчит, – шепчет мама.

Я замираю и перестаю считать. Я жду продолжения разговора, но спустя несколько минут слышу папин присвистывающий храп и ровное дыхание мамы.

Мои пальцы сбились со счета. Слишком темно, чтобы начинать заново.

В три или четыре утра я резко просыпаюсь. Я всматриваюсь в созвездия, нарисованные на потолке. Я стараюсь поменьше моргать, потому что когда я моргаю, то вижу лицо Ингрид с закрытыми глазами и неподвижными губами. Я беззвучно проговариваю биологические факты, чтобы отогнать ненужные мысли. «Мейоз проходит в два этапа, в результате которых образуются четыре клетки, – шепчу я едва слышно, чтобы не разбудить родителей. – Каждая из клеток получает половину хромосом материнской клетки». Снаружи проезжает машина. По потолку, прямо по звездам, пробегает полоса света. Я повторяю факты, пока они не сливаются в нечленораздельный поток.

Мейозпроходитвдваэтапаврезультатекоторыхобразуютсячетыреклеткикаждаяизклетокполучаетполовинухро-мосомматеринскойклеткимейозпроходитвдва…

Я начинаю улыбаться. С каждым разом фраза звучит все забавнее, и вскоре мне приходится накрыть лицо подушкой, чтобы не разбудить родителей смехом, которым я пытаюсь себя усыпить.

5

Жарким июльским утром папа берет в аренду машину, потому что ему пора возвращаться к работе. Но мы с мамой остаемся в Северной Калифорнии, словно больше в мире ничего нет. Я езжу на переднем сиденье и слежу, чтобы мы не покидали невидимых границ на карте – не дальше нескольких миль от границы с Орегоном на севере, не дальше Чико на юге. Мы гуляем по пещерам и лесам, катаемся по разбитым дорогам и едим сэндвичи с плавленым сыром в придорожных кафе. Мы обсуждаем только то, что видим: сосны, официанток, количество льда в холодном чае. Как-то вечером в совершенном захолустье мы натыкаемся на крошечный старый кинотеатр. Мы смотрим детский фильм, потому что больше в нем ничего не показывают, и чаще обсуждаем детские визги и смех, чем происходящее на экране. Дважды мы, надев на лоб фонарики, спускаемся в лавовые пещеры Лассенского национального парка. Мама спотыкается и взвизгивает. Ее голос подхватывает эхо. Мне начинает сниться старик с остановки. Он подплывает ко мне посреди леса, на нем смокинг с красным галстуком-бабочкой. «Дочка», – произносит он и протягивает свой мобильный. Я знаю, что это звонит Ингрид, что она хочет со мной поговорить. Я тянусь к телефону и вдруг замечаю, что, хотя меня окружают зеленые деревья и бурая земля, сама я черно-белая.

По утрам мама разрешает мне выпить кофе. «Милая, ты такая бледная», – говорит она.

6

А потом вдруг наступает сентябрь.

И нам приходится вернуться.

Осень

1

Три часа утра. Не лучшее время, чтобы фотографировать без источников света, вспышки или высокочувствительной пленки, и все же я, распластавшись по капоту угловатого серого автомобиля, который уже должна бы водить, направляю объектив фотоаппарата в небо в надежде запечатлеть луну, прежде чем на нее наползет облако. Я щелкаю кадр за кадром на длинной выдержке, пока луна не скрывается, а небо не чернеет.

Машина поскрипывает, когда я сползаю на землю, и стонет, когда я открываю дверь и забираюсь внутрь. Я блокирую двери и сворачиваюсь на обитом тканью заднем сиденье.

У меня есть пять часов, чтобы привести себя в порядок.

Проходит пятнадцать минут. Я общипываю искусственный мех с чехлов на передних креслах, хоть они мне и нравятся. Я не могу остановиться – белый ворс летит во все стороны.

К половине пятого я успела несколько раз впасть в истерику, заработала головную боль, засунула кулак в рот и кричала. Мне нужно как-то сбросить напряжение и хоть немного поспать.

В окне моей комнаты загорается свет. Потом свет загорается в кухне. Дверь открывается, и мама, потуже запахнув халат, выходит на порог. Я тянусь к аварийке, нажимаю пару раз и смотрю, как она возвращается в дом. На пленке остался один кадр, и я через лобовое стекло фотографирую наш темный дом с двумя освещенными окнами. Я назову этот снимок «Мой дом в 5:23». Может, когда-нибудь, когда у меня не будет раскалываться голова, я взгляну на него и попытаюсь понять, почему я, вернувшись домой, каждую ночь проводила в холодной машине в паре шагов от теплого дома, где родители лежали без сна, сходя с ума от тревоги.