Заморская Русь - [21]

Прохор отдал ружье, взял пару пистолетов, закинул за спину дедов мушкетон и спустился к воротам. Они приоткрылись, впустив пятерых почетных заложников с подрезанными до бровей челками, с волосами, посыпанными орлиным пухом. Черные глаза с раскосинкой плутовато зыркали по сторонам, из проколотых ноздрей торчали точеные моржовые кости, у иных тонкие, как червяки, длинные раковины — цукли, вставлены в прорезь на нижней губе. Размалеванные красками лица блестели как медные котлы.

Некоторые из заложников были одеты в птичьи парки, другие в оленьи, ноги у всех босы.

Прохор задрал парку аманата, под ней не было другой одежды. Увидел, что это девка, смутился: черт их разберет, где мужик, где баба. Стал ощупывать поверх одежды.

— Кто так обыскивает? — закричал со стены Галактионов. Спрыгнул вниз, подбежал, запустил аманату руку в пах. — Вон-на! — вытащил стальной бостонский нож. — Чего робеешь, как нецелованый? У них совести нет.

Пожилой чугач, у которого вытащили нож, насмешливо водил лукавыми глазами, будто впервые видел поблескивавший клинок.

— Вспорет тебе брюхо — не перекрестится! — проворчал старовояжный стрелок. — А эта, вроде, баба, за пазухой меж титек щупай…

Обыск нисколько не смутил туземцев. С выпиравшими челюстями от заложенных за губу костяшек, они посматривали вокруг надменно и горделиво.

Прохор сунул нож за голяшку и, улыбаясь, как велели, повел заложников в аманацкую, где, сверкая золотой косой, Ульяна разливала чай по китайским чашкам.

Коновалов договорился впустить в крепость пятнадцать человек — родственников покойной. Первыми вошли тойон с редкими седыми волосками на подбородке и шаман с провалившимся носом. В его разрезанной нижней губе висели два острых камня, отчего зубы и нижняя десна были обнажены, по подбородку текла слюна. Котовщиков проводил их в пакгауз. Пока они с Прошкой спали промышленные перенесли туда покойных и положили в свободном углу, в стороне от пустых бочек, байдар и весел. Подходить к ним Котовщиков не стал, из-за распахнутых дверей поглядывал, как родственники обступили тело девки с черным лицом, без слез и рыданий стали осматривать шею и грудь. Чугачка лежала по-христиански, на спине. В стороне, напоказ, остывал еще не отпетый Мартын, лицо его было светлым — едва успев почить, помогал своим.

Вид мертвого русича рядом с чугачкой подействовал на диких лучше подарков. Не найдя следов насилия, они деловито залопотали, под руководством шамана подрезали сухожилия тела, стали сгибать его улиткой.

Их посыльный забрался на стену, что-то сказал, ждущим на берегу. Те, одобрительно зашумев, сложили оружие и направились в распадок к ближайшему лесному колку. На западной стороне в версте от крепости набросали кучу хвороста, бересты и смолья, положили на нее покойную чугачку и раздули огонь. Вскоре смрадно запахло паленым человечьим мясом.

Коновалов послал за стены два бочонка китового жира, в крепости готовился пир, хоть и не был предан земле свой стрелок. Его обмыли, переодели в смертное иркутский купец Иван Большаков и Терентий Лукин.

Они уже зажигали свечи, чтобы отпеть покойного, когда в пакгауз вошли управляющий артелью Григорий Коновалов с двумя пистолями за кушаком и его недруг, передовщик промысловой партии Петька Коломин: Мартын был его стрелком. Передовщик и управляющий сняли шапки, покрестились, кланяясь:

— Прости, брат! — смахнул слезу Коломин. — И после смерти русскому человеку честь в последнюю очередь, а как помощи просить, так у первого, — поцеловал остывшего стрелка в лоб.

За ним Коновалов, придерживая рукой пышную, длинную бороду, приложился к остывшему лбу, ни словом, ни взглядом не выдавая неприязни к стоявшему рядом сопернику.

В это время Прохор сдал заложников иркутянину Галактионову и ушел в караул на стену, Ульяна вертелась среди гостей, потряхивая косой, поблескивая сережками, подкладывала китовину на плошки и чуть, было, не выволокла из поварни медный котел. На нее вовремя шикнули — чугачи непременно стали бы выпрашивать его, и она разливала чай из чугунного. К тому, что гости сидят и лежат в чем мать родила, а иные лишь с лоскутом на срамном месте, Ульяна привыкла. Они же поглядывали на нее с любопытством.

Шаман водил-водил провалившимся носом, и передал толмачу, что желает спать с этой девкой. Тот на все застолье так и сказал по-русски. По замершим лицам косяков шаман понял, что допустил какую-то оплошность. Ульяна, с красными и белыми пятнами на лице, метала глазами молнии. С обычной для чугач самоуверенностью шаман повторил, что спать с ним большая честь — потом можно участвовать в мужских сходах.

После мгновенного замешательства первым пришел в себя Григорий Коновалов, расправил по груди пышную русую бороду, поднялся с чаркой в руке, обратился к гостю:

— Спать с Ульяной нельзя, у нее болезнь пострашней той, что обычна среди островных народов. При ее болезни у мужчины сперва отваливается уд, только потом нос, потому Ульяну никто в жены не берет, хоть девка видная!

И дальше, ухмыляясь уголками глаз и похваляясь находчивостью, управляющий стал сыпать бисер красноречия: я, дескать, не враг гостю, должен сообщить…