Заморок - [63]

— Изергиииль! Слухай сюдаыыы!

Божжже!

Яков! Свыня! Зараза! Дурко́! Скаженый!

Яков вылез откуда ни поймешь.

Я Якову иканула:

— Й-яков!

А Яков мне:

— Хватит похоронничать, пошли на работу.

Я с испуга и не поговорила с мамой Тамарой, не поздравила, ничего.

— Пойдем.

И пошла я за Яковом, как за чертом.

Уже за воротами я для разговора сказала:

— А я у мамы была на день рождения. А вы тут у кого?

— Я, Изергиль, тут находился по делу. Между прочим, по нашему общему с тобой делу.

Меня аж обдало огнем:

— Я на такие дела не соглашалась, чтоб на кладбище делать.

— Дурная! А на тот свет ты через шо пойдешь?

Я молчала, чтоб не доводить.

— Ну, думай… А я ж от это у товарища своего был. По партизанству товарищ. Моисей Соломонович Авруцкий.

Я не поверила.

— Вы, может, и не знаете, тут евреев не хоронят. Соломонович — это ж еврейское. Евреев — или на еврейском, или на новом — для всех.

— Молодец, Изергиль, политику хорошо знаешь. Выступаешь вроде товарища Хрущева. Я по этому делу тут и находился.

— Яков, вы или рассказывайте, или не рассказывайте. Я никакие секреты разгадывать не умею. По тому делу, по этому…

— Дело и есть. Случилось такое. Авруцкий — чистый еврей, чистей не бывает. Отец его был до своей смерти еще перед революцией раввином в Остре, а потом в Козельце. А жинка Авруцкого — та подкачала. Потому что получилась украинка и умерла два года тому. Авруцкий попросился похорониться с ней.

— Прямо живой похорониться попросился?

— Не. Мертвый.

— Яков, вы раз начали серьезно рассказывать, так давайте и дальше…

— А я ж и дальше… Авруцкий умер от болезни, в больнице, оставил для меня желание, чтоб похорониться с своей жинкой Ганной Андрусенко. Я договорился с кем положено и положил. Ничего, лежит, вроде ж назад не выкинулся.

— Это хорошо, что вы товарища наведали. Товарищу приятно.

— Дак мне неприятно… Стой, шнурок развязало…

Яков отставил круглую ногу в сторону, чтоб получилось удобней поправить шнурок. Как-то ж уже поправил. Я смотрела, пока Яков старался.

Яков разогнулся и сказал:

— Шо, Изергиль, смотришь, як я перекручуюсь… А помогти? За мертвого похвалила, шо я ему приятное делаю. А мне, в настоящую минуту живому, приятное сделать — нееее…

— Яков, вы б сказали, я б помогла…

— А правильно, Изергиль! Боец не должен сам проявляться. Прикажут — тогда.

— Вы про Соломоновича…

— Ага. Пойдем до работы на ногах? В автобусе ж не повернесся.

— Пойдем.

— Соломонович — он интересный. Был у Котовского. Знаешь такого?

— Яков…

— Знаешь… Не на Гражданской был, а потом, в Перегоновке, возле Умани. Там Котовский с своими конниками подымал сахарный завод, дак Соломонович вел главную бухгалтерию. Хорошо вел, большую прибыль давал. Потом шо-то не заладилося. Поехал Соломонович оттудова. Поселился в Чернигове. А явился ж в Чернигов с жинкой, Ганной, без детей. Без детей и остался. Шо-то работал. Может, в кассе… Он мне не доложил доподлинно. По годам он народился в восемьсот девяностом. До войны получилося у него возраста много. Ну, при немце стали делать евреям отдельное место. И еврейские советы сделали. Кто-то ж должен всем своим объяснять, как и шо. Оно ж для спокойствия порядка. Соломоновича и взяли в советчики. Он развернулся. Я его там и увидел. Он от себя надумал еврейское страхование. Говорил, немец всех не убьет, кто-то ж с семьи будет. А кто будет, после войны гроши и получит. От кого получит? Говорил, шо от начальства, какое получится. И для уверенности сообщал про Красный Крест, газету показывал иностранную с описанием подобного. Моя мама Соломоновичу не поверила. А нашлись дурни — поверили. Дали ему цацки и подобное. Мы с хлопцами сбежали в лес. А потом евреев начали стрелять. Щитай — никого не осталося.

— И мамы?

— И мамы… И с мамой… А мы с хлопцами прибилися до партизанов. Меня в разведку… Ой, Изергиль, и как же ж я полюбил немца убивать!

— А Соломонович?

— Я как пришел с войны, про Соломоновича не думал. Увидел лет через пять. Идет себе с бидончиком, в картузе… Зашел в калитку на Киевской. Ну, перестрел я его. Все высказал…

— А Соломонович?

— Сказал: «Убей меня, токо не выдавай!»

— А вы?

— А я уже тогда план задумал. Говорю Соломоновичу: «Я тебя не убью и не выдам. Я тебя за зябры держать буду. А ты мне отслужишь». Ну, принял я его под страшную клятву в свою группу. Соломонович не поверил, шо я серьезный. Радовался, шо обошелся. Там сойдемся, не обойдется. Я ему щас так и сказал: «Полежал с жинкой — и хорош! Даю тебе часа до ночи. Потом перетащу на еврейское кладбище». Боевая дисциплина, пускай привыкает.

Яков говорил вроде про дрова, что перетащит с одного двора на другой. А тут же не про дрова. Я уже знала, что Якова не надо переспрашивать, а надо подхватывать слова. Я и подхватывала, киваючи. Моя голова прыгала с верха на низ, с низа на верх — зацеплю слово Якова и закину в свою голову.

Чтоб поддержать разговор, я спросила Якова, как оттуда сюда слышимость.

Яков сказал, что плохая.

Я спросила, как Яков считает, может, слышимость отсюда туда — лучше?

Яков сказал, что обязательно лучше.

А на 12 апреля случилось тоже.

12 апреля было как раз девять с минутами часов. Я запомнила, потому что в девять всегда приходила Капитолина брать чай без сахара для Александра Ивановича. И еще лимон, чтоб порезанный тонюсенько-тонюсенько, вроде ниточкой.