Изогнутый клюв нацелился прямо в левый глаз киммерийцу.
Стремительный рывок вперед… Конан лишь на мгновения оказался быстрее и успел резко отвернуть голову. Острый, как костяная игла, клюв рассек ему кожу за ухом.
— Будь ты проклята, ведьма! — заорал киммериец и, вскочив, вцепился оборотню в горло.
Это опять уже была женщина, она билась в его руках и жалобно кричала. Чтобы на крик не сбежались слуги, Конан заткнул ей рот ее же пышными волосами. Затем крепко связал за спиной руки, оторвал для этого широкую полосу от подола ее платья. Оставалось самое главное: разбудить Шумри.
Его спутник долго не хотел возвращаться я с тех заоблачных лугов, куда вознесли его душу дурманные ароматы сада. Он сладко причмокивал, мычал и даже пинался, когда киммериец толчками, щипками и окриками пытался заставить его открыть глаза. Наконец Шумри глубоко вздохнул, протер веки и сил, озираясь по сторонам глазами мутными и покрасневшими, словно у пьяного.
— Что это, Конан? — прошептал он в ужасе, увидев, что их прекрасная и изысканная хозяйка валяется в траве со связанными руками и заткнутым ртом.
— А то, что она — ведьма! — отрезал киммериец. — Я хотел ее задушить, но не смог — от омерзения. Лучше мы привяжем к ее ногам камень и сбросим в ров. Это не так противно.
— Ты сошел с ума, Конан! — Шумри вскочил на ноги и бросился к прекрасной хозяйке. — Сейчас же развяжи ее! Конан встал на его пути, не подпуская к извивающейся на траве Велии.
— Если ты еще дернешься в эту сторону, я вытащу меч, сказал он.
Тон его голоса был таков, что немедиец не сомневался: именно это сделает варвар с побелевшими от ярости глазами, стоит ему двинуться в направлении связанной женщины.
— Но послушай, — заговорил он мягко и убедительно, — ты, верно, перегрелся на солнце, или вино дарило тебе в голову! Да, конечно, вино: оно только казалось некрепким…
Прекрасная Веллия не может быть ведьмой. Скорее уж, меня можно назвать колдуном или оборотнем. Это вино и солнце! Пойдем же в тень, Конан, пойдем под крышу, в прохладу!..
— А я тебе говорю, и не просто говорю, а клянусь Кромом, Митрой и всеми богами тех стран, где мне доводилось бывать, что она ведьма! — взревел киммериец. — Думая, что я сплю, она обратилась в какую-то мерзкого вида птицу и собиралась выклевать мне глаза! — Это бред, Конан! — твердо сказал Шумри. — Зло не может жить в такой душе. Как она чувствует все прекрасное! И не просто чувствует, но творит вокруг себя красоту. Оглянись вокруг, Конан! Веллия, пока они спорили, извивалась в траве, пытаясь ослабить путы на руках и выплюнуть кляп. Ни то, ни другое ей не удавалось. Она переводила выпученные, налившиеся кровью глаза с одного на другого, мучительно выжидая, кто же возьмет верх, за кем останется последнее слово.
— Значит, ты считаешь меня клятвопреступником, спокойно сказал киммериец. — Хорошо. Знай же, если ты помешаешь мне прикончить эту сладкоречивую ведьму, нашей дружбе конец. Мы больше не побратимы, высокочтимый барон Кельберг. Храм нашей дружбы на далеком плато на берегу Южного Океана склеивали по камушку стервятники и грифы.
Шумри побледнел. Какое-то время оба молчали.
Веллия еще неистовей забилась в траве, поскуливая, как новорожденный щенок.
— Даже ради нашей дружбы, Конан, я не стану убивать невинного человека, — наконец произнес немедиец. — И тебе не позволю. Лучше убей меня. Я же вижу: рукоять меча так и просится к тебе в ладонь, и лезвие дрожит, алча свежей крови. Убей меня, и ты успокоишь и меч свой, и сердце.
Конан расхохотался, горько и саркастически.
— Что мне за радость убивать тебя, несчастный ты недоумок! Если б удар моего меча мог прибавить тебе мозгов! Ладно. Эту мутноглазую тварь я тоже не трону, раз ты уж так умоляешь. Я уйду сейчас прочь. Только последняя просьба: не развязывай ее и не вынимай кляп, пока я не выйду за пределы замка. Мне не хочется крошить на мясо толпу ее красивых и нарядных мальчиков. Ты увидишь отсюда, с ограды, когда я перейду через ров.
— Хорошо, — тихо сказал Шумри. — Я выпущу ее, как только ты выйдешь за ворота.
Не прощаясь, киммериец развернулся и зашагал вниз по хрустящей осколками горного хрусталя, чистенькой и сверкающей дорожке. *** Бессильный гнев и горечь теснились в груди Конана и подстегивали его шаги, словно удары плети по крупу горячей лошади. Он почти бежал. Прочь, скорее прочь от этого колдовского места! От проклятого места, где испытанный друг и кровный побратим предал его, поддавшись чарам полуженщины-полуптицы…
Он ничего не видел впереди себя от ярости и оттого едва не столкнулся с выросшей на тропе сгорбленной фигурой в лохмотьях.
— Кром! — ругнулся киммериец. — Прочь с дороги, старик! Старик не отходил, и в следующий миг Конан узнал его это был тот самый немой нищий, что встретился им с Шумри на пути в белый замок. Вот и вросшая в землю лачуга его проглядывает из-за ветвей…
— Прочь, прочь! Не до тебя сейчас! — повторил Конан.
По-видимому, за время, прошедшее с их первой встречи, старик излечился от немоты, потому что повторял теперь, хоть и сильно шамкая, но довольно внятно: — Хвала Митре, ты жив! Но горе, горе — бедный твой спутник!.. Хвала Митре!.. Горе!.. Как же тебе удалось уйти, как?..
