Замок ужаса - [136]

Но надежда была слаба, как болотный огонек, живущий до первого дуновения, и сегодня утром предчувствия так стеснили мою грудь, что я то и дело бросал боязливые взгляды в окно, на пустынный переулок, в ожидании посланца с известием о смерти моего друга. И когда хозяйка пришла сказать, что оборванный буддийский монах звонит у дверей и требует меня, — я был совершенно подготовлен к этому и спокоен. Я даже поправил хозяйку, сказав, что это — не буддийский, а даосский монах, хотя — где же ей разбираться в этом и для чего?..

Я перешагнул порог и на веранде встретил взгляд сухощавого, спокойного и бесстрастного, — как маньчжурское небо, как степь, — монаха.

Не говоря ни слова, он передал мне сверток, низко поклонился и сразу стал спускаться обратно по лестнице. Я пытался его остановить, хотел пригласить в комнату, подробно расспросить, но он не останавливался и, поклонившись мне еще раз на ходу, ушел.

Тогда я понял, что ему дан был наказ не вступать в разговоры.

Я заперся в комнате и развернул сверток, хорошо зная его содержимое. С шуршанием оттуда выпала картина моего друга — «Маньчжурская принцесса» — и лоскуток бумаги с нацарапанным слабеющей рукою: «Свершается. Б».

И чем больше смотрел я в нездешние глаза девушки на картине, тем больше во мне зрела решимость раскрыть перед людьми тайну исчезновения Багрова, рассказать про «Маньчжурскую принцессу» и таинственные тропы, уводящие живых в вечность.

И еще захотелось мне дать хоть слабое понятие о душе человека и художника, который всех поражал неистовством своей необузданной фантазии; художника, который создавал полотна, где горы давили зрителя своей тяжестью, где ясно ощущались тысячелетия, застрявшие в змеевидных ущельях, и где в причудливых сплетениях корчились тела с запрокинутыми в исступлении страсти головами. Пышущие пламенем губы рвали там огненные поцелуи с задымившихся ртов…

Да, этот человек всегда отличался от нас, обыкновенных уравновешенных людей. Только он мог, покидая концертный зал, изливаться мне в странных жалобах:

— Почему мир так жесток? В нем есть волшебные звуки, музыка, говорящая духу и окрыляющая его возвышенным обманом о любви и вечной красоте, которых мы никогда не встречали среди людей!..

Это он, первый раз услышав гавайскую мелодию, распродал все пожитки и поехал на родину этих стонущих мелодий, чтоб остаться там навеки… Но так же быстро он вернулся оттуда возмущенный, и говорил, что Гавайи — громадный публичный дом для команд и пассажиров тихоокеанских судов! По его мнению, счастье и любовь покинули эту страну, как только там стали высаживаться купцы и чиновники цивилизованных стран… Он был жестоко обманут!

И гибель этого человека началась как раз с того дня, когда он приехал ко мне, в затерянный в горной стране Чен-бо-шань китайский городок.

Я сдавал там китайскому коммерсанту партию жатвенных машин и имел неосторожность написать Багрову о прелести окрестных гор с вечно сизой пеленой дымчатого тумана и про девственные трущобы.

А через три дня после отправления письма Багров рано утром появился в моей комнате и со смехом стал тормошить меня в постели: я еще не вставал.

В тот же день, после обеда, сытые маньчжурские лошадки затрусили под деревянными седлами, унося нас в горы, которые мне хотелось показать своему другу.

Багров шутил и смеялся всю дорогу. Впоследствии я не раз задумывался, как этот человек, такой чуткий, реагирующий на тончайшие влияния, — не учуял роковых последствий этой поездки? А, впрочем, то, что нам кажется несчастьем, для него было, может быть, — наоборот!

Мы проехали часа два, и тогда я протянул руку.

— Вот — посмотри!

II

Видели ли вы когда-нибудь некоторые из удачнейших творений Рериха? Замечали в них за каким-нибудь холмом нашего севера, ничего особенного собой не представляющим, — неизмеримую глубину бледных северных небес, в которой вы сразу чувствуете седую вечность, космическое спокойствие и такую даль, — будто она раскинулась за гранью недосягаемых миров?

Одного взгляда на такую картину уже достаточно, чтобы вас потянуло и понесло ввысь…

Такова была и местность, куда я привез Багрова.

Долина, стиснутая с обеих сторон мощными скатами, быстро расширяясь по мере продвижения вперед, переходила в широкий луг и оканчивалась с третьей стороны тупиком, упиравшимся в полушарие мягко закругленного холма. В противоположность окружающим вершинам, на этом холме не было леса, а весь он, как ковром, был устлан светло-зеленой травой и испещрен огненными одуванчиками, ромашками и еще массой белых цветов.

Лишь один этот холм блистал в солнечных лучах среди хмурой и сумрачной зелени окружающих высот.

Был ли то закон контраста, или что-то другое, недоступное человеческому разуму, но, как нигде, невыразимая даль и глубь небес чувствовалась над ним.

И вся она, эта возвышенность, казалось, прямо подставляла могучую выпуклость своей груди ясному небу, чтобы постоянно глядеть в очи Предвечного и прислушиваться к шелесту его одежд в облачных грядах…

И еще тут, на средине расстояния от подошвы холма до вершины, было нечто, останавливающее внимание, — обнесенный стеною из серого гранита четырехугольник с двумя траурными елями у входа и могильными холмиками посредине — место вечного успокоения. Оно разливало по этому цветами усеянному холму очарование светлой грусти, ненарушимой тишины, сна, смерти и покоя, рожденного вечностью.