Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000 - [129]
Инна Руденко мёртвой хваткой вцепилась в Алешку Симонова[320] по поводу его мемуаров о Галине Улановой. Проблема, мне кажется, надуманной, правы оба, а возникла она оттого, что нельзя отождествлять Уланову-балерину и Уланову-женщину. Уланова — гениальная балерина. Она могла передать залу всё напряжение своих чувств, она умела подсказывать своим телом мысли, породить воспоминания, открыть ассоциации. Это была гениальная балерина, правда, со своим репертуаром. Уланова — лирик. Я видел её в Жизели и в Джульетте — это было замечательно! Но Одетту или Кармен она не хотела танцевать, очевидно, понимая, что это — не её. В актёрском мире так сплошь и рядом. Поэтому, кстати, нельзя согласиться с утверждением, что «Уланова — величайшая балерина XX века!» Она — одна из величайших балерин. Думаю, Майя Плисецкая со мною согласится.
Гениальная балерина была просто женщиной. Меня с ней познакомила Танька Агафонова, которая, взяв однажды интервью у Улановой, влюбилась в неё без памяти, по сути бросила журналистику и, раскидав всех её многочисленных приживалок и рабынь, прочно и навсегда утвердилась в роли первой камеристки балетной примы. Я бывал у Улановой дома в высотном доме на Котельниках и, наблюдая её, понял, что слава великой балерины мешает нам разглядеть женщину вполне ординарную, как мне показалось, не очень умную, действительно скромную, скромную при всей своей всемирной славе, и как бы получающую удовольствие от своей скромности.
— Ты представляешь, — восклицала Татьяна, со свойственной ей экзальтацией, — у нее на шкафу лежат нераспечатанные коробки от Диора и разных парфюмерных фирм всего мира!
Это я как раз мог себе представить, поскольку кому же эти фирмы должны были посылать свои пузырьки, как не мировой звезде балета? Симонов называет Уланову «косноязычной». Не знаю. Ораторским искусством она не владела. Речь её была простой. В разговоре она слегка дистанцировалась от собеседника, в беседе темперамент её был весьма прохладен. Вообще она показалась мне женщиной довольно прохладной. Я даже подумал, что смену её мужей можно объяснить, быть может, фригидностью.
Татьяна объяснила мне, что Галина Сергеевна одна жить не может, поскольку не умеет решать многочисленные бытовые проблемы. Это было видно. Юмор (и тут Симонов, мне кажется, прав) Уланова действительно не воспринимала, или воспринимала очень специфически, впрочем, как и большинство женщин. Внешность её, по моему мнению, тоже не выходила за рамки вполне ординарные. Таким образом, если бы Уланова не была великой балериной, она бы мало чем отличалась от многих известных мне женщин. Памятник Улановой-балерине, на открытии которого в Стокгольме была Инна Руденко, это памятник Улановой-балерине подобно тому, как памятник Екатерине II, это памятник императрице.
В моих воспоминаниях с Улановой связан один эпизод. Когда я в середине 1970-х годов задумал купить «Волгу» ГАЗ-24, у меня набиралась едва ли половина нужных денег, и я решил занять у Галины Сергеевны. Танька с ней поговорила, я поехал на Котельники и получил из рук великой балерины 4000 рублей («Волга» тогда стоила 9200 руб.), пообещав вернуть через 4 месяца. Ровно через 4 месяца, день в день, мне позвонила Татьяна и весьма сухо напомнила мне о долге. Я о нём никогда не забывал, однако, признаться, полагал, что несколько дней ничего не решают, и собирался вернуть деньги в самое ближайшее время. Но после этого разговора я срочно обзвонил друзей, набрал 4 тысячи и вернул в тот же день. Впрочем, всё это относится скорее к Агафоновой, а не к Улановой.
Книжка 120
Сентябрь 1999 г. — июнь 2000 г.
В разговоре с Володей[321] об издании своих «Заметок…» отдельными книгами я уже был готов выслушать его упреки в отсутствии патриотизма («Ну как же ты хочешь всё издавать, пока мы не закончили печатать газетный вариант…»), но, к моему удивлению, он ни на минуту не задумываясь, сказал, что несоизмеримость газетного и книжного тиражей освобождают его от каких-либо тревог, и «КП» спокойно может продолжать печатать свой сокращенный вариант и после выхода книг.
Владимир Николаевич Сунгоркин.
В Москву приехал Вахушти[322] с сыном Гугой — замечательным и очень модным декоратором, который изобрёл, насколько я в этом понимаю, свой стиль мебели. Вахо совсем лишился голоса, ему вставили трубку, но без клапана, и когда он говорит, он зажимает дырку в горле. И это мой младший брат Вахо, который был лучшим тамадой в Тбилиси! Я привёз их в Переделкино и закатил пир в их честь. Приехал Рост, подошёл Игорь Кваша. Получился замечательный вечер воспоминаний. Вспоминали нашу поездку в Хевсуретию в 1972 году и того мальчика-хевсура, которому Вахо помог поступить в университет.
— А ты не знаешь, что с ним сталось? — спросил я.
— Автандил Арабули — доктор филологических наук, — прохрипел Вахо.
Он пил с Игорем водку, Рост — вино, а я — минералку. Игорь, который не был знаком с Вахо раньше, совершенно в него влюбился. Все изобретали способ, как раздобыть для Вахушти трубку с клапаном, которая позволило бы ему разговаривать, не держа самого себя за горло. Разобьюсь, а найду такую трубку!
