Заметки о японской литературе и театре - [16]

Сравнительно мирное существование в VIII в. жителей японских островов, в условиях которого обычно повышается внимание к внутреннему миру человека, способствовало необычайному расцвету лирической поэзии.

Отдельные черты гуманизма, если говорить о его истоках, складывались, пожалуй, в период более примитивного мышления, чем тот, который представлен в песнях памятника, а именно в те древнейшие времена истории человечества, когда утверждение "человеческого начала" осуществлялось в трудовой деятельности и было своеобразной борьбой за высвобождение человека из животного мира. Возможно, первые трудовые песни поэтому следует рассматривать как раннюю художественную форму выражения начальной идеи самоутверждения человека. В дальнейшем в ту же эпоху, которую можно условно назвать эпохой первобытного гуманизма, обращение человека к всевозможным магическим средствам для осуществления своего господства над явлениями природы можно было бы рассматривать также как стремление к самоутверждению, как борьбу за высвобождение из-под власти природных стихий. И характерной для этого нового этапа данной эпохи формой художественного воплощения можно было бы считать столь широко распространенные в мировом фольклоре песни-заговоры и т. п.

Осознание человеком его автономного, обособленного от природы существования может находить отражение и в художественных приемах. На первых порах развития поэзии, когда образный параллелизм начал заменяться распространенным сравнением, не означало ли это, что рушится первоначальное представление о тождестве природы и человека и сравнение в данном случае подчеркивает автономность человеческой личности?

Человеку всегда было присуще стремление к свободе, но в разные периоды существования человечества это выражалось по-разному.

В народных песнях "Манъёсю", относящихся к позднему периоду разложения родового строя, борьба за свободу и права человеческой личности представлена в рамках патриархально-бытового уклада, в узкой сфере семейных отношений и отражает, по существу, протест против семейного деспотизма, против родительской воли, препятствующей свободному проявлению чувств. На данном этапе этот протест можно рассматривать также как отражение первоначальных гуманистических устремлений, как своеобразную борьбу за свободу личности, разумеется в масштабах, характерных для определенной исторической полосы, конкретной обстановки и соответствующих условий. Все это выражено еще наивно, почти всегда косвенно и в довольно примитивной форме:

О, хотя бы в день, когда пойдут

Все зеленую петрушку собирать

На болота между распростертых гор,

Встречусь я с тобою, милый мой, —

И пускай меня ругает мать.

(XI — 2760) [64]

Не поведав ни о чем

Даже матери своей родной —

Будь что будет, —

Свое сердце отдаю

Я во власть твою, любимый мой.

(XI — 2537)

Сходные темы встречаются и в ранней средневековой литературной поэзии, но там они несколько иного характера. Если в народных песнях памятника борьба за личную свободу выражается обычно протестом против родительской воли, то здесь это уже борьба с общественными нравами, хотя и ограниченная сферой личных переживаний. Протест направлен против мнения среды, общества, которое мешает встречам, любви, браку. Это борьба за свободу личных чувств, за свободный выбор в любви, за освобождение личности из-под власти общественного уклада. Художественное воплощение эти настроения получают в лирических песнях о людской молве.

Эта же тема встречается и в записях народных песен, но там она имеет другое решение. в народных песнях обычно поется о боязни людской молвы:

В Инугами,

У горы Токо,

Речка быстрая несется Исая,

Говори, что ты меня не знаешь,

Людям ты не называй меня.

(XI — 2710)

Ночью от мороза

Всюду выпал иней.

Выходя из дома поутру,

Ты ногами сильно по земле не топай,

И не выдай людям, что тебя люблю.

(XI — 2692)

Хоть и будешь в голос плакать ты,

Вспоминая с грустью обо мне,

Но, прошу, открыто не горюй.

Чтобы было незаметно для других,

Чтобы люди не могли узнать…

(XI — 2604)

О цветок прекрасный каогахана,

Что поднялся на холме

В Миядзиро,

Не цвети и лепестков не раскрывай,

Будем мы скрывать свою любовь!

(XIV — 3575)

В более поздней литературной поэзии раннего средневековья эта тема чаще звучит скрытым или явным вызовом, протестом, презрением к жестокому людскому мнению, осуждающему свободный выбор в любви:

Как на полях осенних колос риса

Склоняется всегда

К одной лишь стороне,

Так я хочу к тебе, мой друг, склониться,

Пусть даже не дает молва покоя мне.

(II — 114)

О, если сердце чистое такое,

Как в алтарях святые зеркала,

Ты милому однажды отдала,

Пусть люди после осуждают это,

Что будет значить для тебя молва?

(IV — 673)

Ах, для меня людские толки не кручина,

Об имени своем не сожалею я,

Теперь я не такой,

И если ты — причина,

Пусть сотни раз шумит о нас молва!

(IV — 732)

Характерно, что относящиеся к сравнительно позднему периоду трудовые, обрядовые песни "Манъёсю", особенно календарная поэзия, отличаются определенной лирической направленностью.

Описание трудовых действий и т. п. служит часто лишь поводом для обращения к любимому человеку, для выражения любовных чувств: