Заметки о японской литературе и театре - [17]

Целый день толку я белый рис,

Грубы стали руки у меня,

Хорошо бы, если б в эту ночь

Молодой хозяин мой пришел,

Тронул их и пожалел меня.

(XIV — 3459)

У Аками, у горы,

Рвали с корнем травы на полях,

И с тобой встречались мы вдвоем.

О, как дорога мне милая моя,

Что вступает нынче в спор со мной.

(XIV — 3479)

В календарной поэзии выделены особые циклы любовных песен, связанных с каждым сезоном.

Усиление лирического начала в народной поэзии в ходе ее развития можно рассматривать также как проявление ранних черт гуманизма, как возрастание интереса к душевному миру человека, которое ведет к утверждению его внутренних достоинств, что получает наиболее полное выражение уже в литературной поэзии раннего средневековья.

Кстати, в поэзии "Манъёсю", как авторской, так и народной, гуманистические представления имеют как бы различную окраску — этическую, эстетическую, социальную.

Гуманистические представления этической окраски по своей природе неоднородны. Одни порождены религиозно-этическими и философскими учениями, проникшими с материка — из Кореи и Китая, другие возникли естественно и развивались в местных условиях.

Сочувствие пограничным стражам, отправляющимся из восточных провинций на далекий о-в Кюсю на тяжелую службу, печаль о погибших в дороге странниках, обычно крестьянах, возвращавшихся домой после отбывания воинской или трудовой повинности, — все это имеет естественную основу — присущее человеку чувство сострадания.

Он лежит без дум и чувств —

Спящий человек.

Может, есть отец и мать,

И любимое дитя,

И прелестная жена,

Словно вешняя трава…

Если спросишь, где твой дом,

Дома он не назовет,

Если спросишь, как зовут,

Имени не скажет он…

(XIII — 3336)

И отец, и мать,

И жена, и дети там,

Верно, ждут, когда придет,

Неотступно глядя в даль.

Вот она, печаль людей.

(XIII — 3337)

Ведь, наверное, тебя, что здесь лежишь

У глубокого залива, на земле,

Ждут:

"Вот нынче, нынче он придет",

О, как жалко бедную жену!

(XIII — 3342)

На местной почве возникли и трогательные предания древности о красавицах, которые расстаются с жизнью из сострадания к влюбленным в них рыцарям, готовым погибнуть в споре из-за любви (кн. XVI).

А вот назидательные высказывания о любви к родителям, к детям, к жене в песнях кн. V указывают уже на влияние конфуцианской морали, энергично насаждавшейся в VIII в. в стране. Это специально отмечается в предисловии к песням, это отражают и сами песни:

Взглянешь на отца и мать —

И почтенья полон к ним,

Взглянешь на жену, детей —

И любви исполнен ты.

В мире здесь —

Закон таков…

(V — 800)

В отдельных случаях, однако, нельзя не учитывать возможность смешанного влияния чужеземных культур и самобытного мироощущения. Те же песни пограничных стражей, часто наивные и примитивные, наполненные трогательной любовью и заботой о родителях, могут быть выражением исконной морали, связанной с культом предков, лежащим в основе древних верований и местной религии синто, и вместе с тем в какой-то мере отражать влияние конфуцианских доктрин:

Оттого, что мой великий государь

Отдал высочайший свой приказ,

Я оставил и отца, и мать,

Что берег я, как сосуд святой,

И пришел сюда с молитвою о них!

(XX — 4393)

Ведь жизнь, которую хочу я сохранить,

Дары неся на алтари застав,

Чтоб умолить богов —

Крушителей земли,

Я для родителей любимых берегу!

(XX — 4402)

Характерно в этом отношении и предание о старике Такэтори, предписывающее уважение к старости.

Черты гуманизма мы можем также отметить в поэтических произведениях, воспевающих дружбу и любовь. Выраженные в художественной форме идеи дружбы и любви — также проявление гуманистических начал в древней поэзии, в основе которых — общечеловеческие идеалы глубоких чувств, способствующих рождению высоких устремлений, утверждению достоинства человеческой личности.

Пока живу, я буду ждать, любимый,

Я буду ждать, пока ты не придешь,

О, долго ждать!

Пока не ляжет иней

На пряди черные распущенных волос…

(II — 87)

Словно летняя трава

В жарких солнечных лучах,

От разлуки, от тоски

Вянет милая жена.

На ворота бы взглянуть!

Верно, там стоит она!

Наклонитесь же к земле,

Горы, скрывшие ее!

(II — 131)

Если беда случится,

Я везде буду вместе с тобой,

Даже в склепе,

Среди гор Хацусэ.

Так не бойся же, мой любимый.

(XVI — 3806)

Когда бы в облаках я мог парить,

Как в небе этом реющие птицы, —

О, если б крылья мне,

Чтоб друга проводить

К далеким берегам моей столицы.

(V — 876)

Характерным для японской поэзии этого периода является восторженная и проникновенная любовь к природе родной страны, любовь к жизни. О чем бы ни писал поэт, он всегда сравнивает свои чувства и мысли с явлениями природы. Влюбленная для него всегда та, с которой он хочет вместе любоваться луной, цветами и т. д. Мельчайшие оттенки в природе замечаются глазами поэта и воспеваются с вниманием и любовью. И эта любовь к природе говорит о любви к родине, о великом жизнелюбии, о тонком чувстве прекрасного.

Хочу, чтоб, нанизав росу, как жемчуг,

Ты подарила мне, не дав исчезнуть ей,

Прозрачную росу, что с вышини упала,

Склонивши долу кончики ветвей

На расцветающих осенних хаги

(VIII — 1618)

Я на яшмовый остров смотрю,

Наглядеться не в силах.

Как мне быть?