Заметки о Гитлере - [5]

Мы знаем ныне, что Гитлер эмигрировал в Мюнхен, чтобы избежать службы в австрийской армии. То, что это произошло не по причине трусости, подтверждается тем, что в 1914 году с началом войны он тотчас же вступил добровольцем в армию: только вот в немецкую армию, а не в австрийскую. Уже в 1913 году война витала в воздухе; и Гитлер не желал сражаться за дело, от которого он внутренне отрекся, и за государство, которое он считал пропащим. Тогда он был еще весьма далеко от того, чтобы хотеть стать политиком — да и как он, иностранец без профессии с немецком кайзеровском рейхе мог стать им? — но действия его уже тогда были политическими.

В войне Гитлер был политически удачлив. Только его антисемитизм оставался неудовлетворенным — если бы дела шли так, как он желал, то войну использовали бы для искоренения в рейхе «интернационалишма» (он писал это слово с буквой «ш», имея в виду при этом евреев[2]). Но в остальном же четыре года прошли превосходно — победа за победой. Поражения были только у австрийцев. «У австрийцев дело пойдет так, как я всегда говорил», — пишет он со знанием дела мюнхенскому знакомому с фронта.

Теперь мы подходим к решению Гитлера стать политиком — одному их многих, которые он называл «наиболее тяжелыми в своей жизни». Объективно это стало возможным вследствие революции 1918 года. В кайзеровском рейхе для иностранца в том социальном положении, которое было у Гитлера, никогда не могло бы появиться основы для политической деятельности, разве что только в СДПГ[3], с которой Гитлер однако никак не сочетался и которая в целом, что касается влияния на действительную государственную политику, была тупиком. Только революция освободила партиям путь к государственной власти и одновременно столь сильно потрясла традиционную партийную систему, что и новые партии получили шанс — в 1918 и в 1919 годах массово происходили основания новых партий. И австрийское гражданство Гитлера вовсе не было теперь препятствием для активного участия в немецкой политике. Присоединение «Немецкой Австрии», как тогда называли ее, хотя и было запрещено державами–победительницами, с 1918 года страстно желалось по обе стороны границы и внутренне было предвосхищено, так что австриец в Германии практически не считался иностранцем. А социальных барьеров после революции, которая устранила власть и привилегии знати, для немецкого политика вообще больше не существовало.

Мы особо подчеркиваем это потому, что это часто ускользает от внимания. Гитлер, насколько известно, вошел в политику как заклятый враг революции 1918 года, «Ноябрьского предательства», и по этой причине с трудом воспринимаешь его в качестве производного этой революции. Но объективно так оно и было, так же как и Наполеон был продуктом Французской Революции, которую он в известном смысле победил. Оба они без предшествующей революции были немыслимым явлением. Оба они также не восстановили ничего, что ликвидировала революция. Они были её врагами, но воспользовались её наследием.

Также и субъективно ноябрь 1918 года дал толчок к решению Гитлера стать политиком, даже если в действительности он пришел к этому решению лишь осенью 1919 года. Но ноябрь 1918 года был его опытом пробуждения. «Никогда снова не должно быть и не будет в Германии ноября 1918 года» — это его высказывание было после множества политических мечтаний и умозрительных рассуждений его первым политическим проектом, первой конкретной целью, которую поставил себе молодой частный политик — а впрочем, и единственным, чего он действительно достиг. Во время Второй мировой войны действительно не произошло снова ноября 1918 года: ни своевременного прекращения войны, ни революции. Гитлер все это предотвратил.

Проясним себе, что же содержится в этом «Никогда снова ноябрь 1918». Здесь очень много всего. Во–первых, следует сделать невозможной следующую революцию в положении, подобном тому, как было в ноябре 1918 года. Но во–вторых — а иначе же первое повисает в воздухе — здесь намерение снова создать подобное положение. И это означает, уже в-третьих, что следует снова предпринять проигранную или предательски прерванную войну. В-четвертых, война должна быть снова предпринята исходя из внутреннего положения, в котором не будет никаких потенциально революционных сил. Отсюда недалеко и до пятого: ликвидации всех левых партий — и почему же тогда уж заодно не всех партий? Поскольку однако то, что стоит за левыми партиями, рабочий класс, невозможно ликвидировать, следует их политически склонить на сторону национализма, и это означает, в-шестых, что следует предложить им социализм, во всяком случае некий вид социализма, а именно национал–социализм. А их существовавшую до сих пор веру — марксизм — следует (это в-седьмых) — уничтожить, и это означает — в‑восьмых — физическое уничтожение марксистских политиков и интеллектуалов, среди которых, слава богу, великое множество евреев, так что — в-девятых, и это самое старое желание Гитлера — можно одновременно уничтожить и всех евреев.

Отсюда видно, что внутриполитическая программа Гитлера в то мгновение, когда он вошел в политику, оформилась почти полностью. Между ноябрем 1918 и октябрем 1919, когда он стал политиком, у него было достаточно времени, чтобы все уяснить для себя и привести в систему. И следует отдать ему должное, что он не был обделен талантом уяснять что–либо и делать из этого выводы. Этого было ему не занимать уже во времена его молодости в Вене, а равным образом и мужества теоретические (а именно радикальные) выводы затем столь же радикально претворять в практику. Разумеется, примечательно также то, что все это умозрительное построение базируется на ошибке: а ошибка в том, что революция была причиной поражения. В действительности же она была его следствием. Но это заблуждение вместе с Гитлером разделяли очень многие немцы.