Заметки о Белинском - [6]
Вера требовала жертв, как всякая вера. Принцип тождественности разума и действительности — на первый раз становился враждебно против всякой вражды и протеста, был сам протестом против протеста. Да и как же иначе? Мир и жизнь — по крайней мере на первый раз — представлялись стремящемуся духу гармоническими, вполне замиренными, и конечный стремящийся дух (я употребляю религиозные термины эпохи), отрешаясь от своей конечности, плавал торжественно в безграничности, сливался с „Unendlicher Geist“[16], переходил в него и с высоты смотрел на разумно-гармоническое мироздание.
Вера, ибо именно такого рода гегелизм, как нечто таинственное, был верою, — требовала жертв от сознания и чувства, и в этом случае жрецом и жертвоприносителем явился, конечно, прежде всех Белинский.
Ясное дело, что принципу примирения с действительностью принесено было в жертву все тревожное в литературах Запада, так недавно еще возбуждавшее восторг и поклонение. Маркой всего стала одна художественность: под художественностью же разумелась только объективность» (стр. 45 и 46).
«Зеленый Наблюдатель был кратковременной ареной различных жертвоприношений абсолютному духу[17], художественной объективности, и проч.
На момент примирения с действительностью Белинский остановиться не мог. Перейдя в „Отечественные записки“, он в 1839 году, в конце, дошел смело до крайних абсурдов примирения в статьях, возбудивших даже негодование во многих из его друзей и почитателей, и затем поворотил круто не по страху перед порицавшими, а по глубокому внутреннему убеждению, как всегда.
Для него зажглись новые светила: Гоголь, Лермонтов, Занд[18]. Гоголю сначала поклонялся он за объективность же, но потом разъяснил все его великое отрицательное значение в нашей жизни. Для Лермонтова и Занда нашлось новое слово объяснения: пафос — и пафос заменил объективность» (стр. 48).
Таким образом, деятельность Белинского можно разделить на четыре периода:
1) Первоначальный, когда он еще не был под влиянием гегелизма. Остальные уже проходили под этим влиянием.
2) Второй период имел своим лозунгом объективность.
3) Третий — пафос.
4) Четвертый, о котором Григорьев не говорит в приводимой нами статье, уже не давал искусству никакого самостоятельного мерила, а подчинял его требованиям минуты.
Общая характеристика Белинского, как нам кажется, всего яснее выражается в следующих словах Григорьева:
«Белинский был прежде всего доступен, — даже иногда неумеренно доступен всякому новому проявлению истины. Можно без особенной смелости предположить, что в 1856 году он стал бы славянофилом.
Во все истинное и прекрасное он влюблялся страстно глубоко. Именно — влюблялся, — это настоящее слово для правильного определения отношений этой могущественной и вместе по-женски впечатлительной натуры к истине, добру и изящному… Увлеченный страстью, он готов был тотчас же сжигать „корабли за собой“, разрывать все свои связи с прошедшим, если прошедшее мешало настоящему. Вина его не его вина, а вина гегелизма, которого одной стороны был он самым сильным у нас толкователем, — стороны исключительной веры в прогресс, в последнюю минуту, как в самую истинную, в этого страшного, всепожирающего Gott im Werden[19], свергающей оболочку за оболочкой» (там же, стр. 47).
Мы выписали из Григорьева лишь те места, где он самым сжатым образом указывает главный черты деятельности Белинского. В той же статье и во многих других находятся более подробные указания, тонкая и верная характеристика тех отношений, в которых критика Белинского находилась в разное время к различным писателям, — и русским, и западным. Нашими выписками мы хотели бы хотя отчасти уравновесить то впечатление, которое оставляют после себя «Воспоминания» г. Тургенева. Мы хотели бы раздразнить любопытство тех читателей, которые, прочитав эти «Воспоминания», научатся из них только подсмеиваться над гегельянскими терминами, встречающимися в статьях Белинского…
Мы коснулись предмета слишком важного и слишком мало о нем сказали; но наша цель именно была только показать важность предмета, а не исчерпать его. Повторяем — мы получили бы самую лучшую характеристику Белинского, если бы соединили в одно целое все то, что сказано о нем Аполлоном Григорьевым.
Перейдем к каким-нибудь темам не столь трудным.
Г. Тургенев принадлежит к числу самых ревностных поклонников прогресса. Требования минуты у него всегда стоят на первом плане. Это он доказывает и всеми своими художественными произведениями, и теми взглядами, которые он изредка высказывает помимо этих произведений. Любопытный пример этого поклонения прогрессу мы находим в «Воспоминаниях о Белинском». Г. Тургенев рассказывает, что его особенно возмутили статьи о Пушкине покойного Писарева, с которым вообще он во многом не соглашался, хотя читал его с интересом. Когда Писарев в 1867 году посетил г. Тургенева, тот откровенно высказал ему свое мнение. Это мнение весьма замечательно; г. Тургенев приводит свои слова, сказанные им в защиту Пушкина; эти слова были следующие:
