Заметки, не нуждающиеся в сюжете - [6]

Бывал и представитель КГБ. Один раз заходил ко мне, представился (фамилию не помню), а вот к ответственному секретарю Резниченко заходил каждый месяц и беседовал подолгу. Но опять-таки — ничего видимого.

Р. этот — типичный комсомольский работник. То ли он хороший был работник, то ли плохой; то ли честный, то ли не совсем; то ли я его помню, то ли забыл — право, не знаю. Это и знать, и помнить неинтересно.

Публикация Солженицына.

Если бы я не имел в виду публиковать «Доктора Живаго», запретного Домбровского, Платонова, Набокова, Бунина, а Солженицына — прежде всего, я и на «Новый мир» не пошел бы. И уже сам факт назначения меня на этот пост я расценивал как уступку власть предержащих этой тенденции, поскольку я ее не только не скрывал, но и подчеркивал: это моя цель.

Другое дело, что кто-то имел в виду найти со мной «общий язык». Я, действительно, довольно просто уступаю. До определенного предела. Но мне-то этот «общий» не был нужен, тем более что шел я на два-два с половиной года и должен был сделать за этот срок побольше.

С чего было начинать? Решил — с Нобелевской речи Александра Исаевича. Она всему миру известна, и прятать ее от совлюдей? Глупость же!

Поставили в № 11, набрали. Начали тиражировать.

Звонок (домой) от директора издательства (Ю.Ф. Ефремов).

— Мне «Речь» печатать запретили. Анонс о ней на обложке — тоже. А вы как хотите. Ваше решение меня не касается. Вы человек независимый. Что хотите, то и делайте.

— Кто вам запретил?

— Кто вообще запрещает?

— Но вы же часть тиража уже напечатали? Значит, эту часть под нож? Убыток? (Говорили позже — 11000 экз.)

— Ваше ли это дело — считать мои убытки? Я — не печатаю. А вы, человек независимый, как хотите, так и поступайте. Решайте, печатайте в другой типографии.

Действительно, было, что решать: остановить выпуск журнала или смириться с тем, что «Речь» снята, продолжать выпуск журнала в надежде на будущее? Два варианта. И дело вот еще в чем: будущее, на которое надеешься, — оно близкое или далекое?

Я был у тогдашнего зав. отделом культуры ЦК поэта Юрия Воронова. Очень болезненный, очень милый человек. Страстный рыбак, других страстей не замечал. Но знаю историю с рыболовецкой флотилией «Слава». Он дал в «Комсомольской правде» (будучи ее главным редактором) такую публикацию, что затем 14 лет отсидел в ссылке — в ГДР (собственным корреспондентом «Правды»). Перенес он и ленинградскую блокаду. Сколько пережито, а — нынче? Идешь к нему и знаешь — результата не будет никакого. Милый разговор — и только.

Но — сходить надо.

Сходил. Поговорил. Спросил: к кому еще повыше мне надо сходить? К какому-такому секретарю ЦК, к какому члену? Ответ:

— Ни к кому не ходите. Бесполезно.

Другое дело — Солодин. Умный мужик, книжник. Начнет рассказывать о своей домашней библиотеке — заслушаешься. Я и заслушался. Сначала. Потом спросил:

— Ладно, я «Речь» сниму. А потом? Долго ли ждать? Лучших времен?

— По-моему, недолго.

Я вернулся в редакцию и позвонил Ефремову:

— Печатайте без.

В редакции люди недовольны: зачем Залыгин уступил? Они знали четко: нельзя уступать! А я не знал, кто выиграет, какие силы, — те, кто выступает против цензуры, или те, кто за нее? Вот какие мы все еще сильные, взяли и прекратили выпуск журнала! Выходил и не будет выходить. Я надеялся, что буду выходить, и выходить с Солженицыным. Позже мой друг, профессор Джеральд Миккельсон (Канзас), рассказывал:

— В США многие считали: в СССР предел гласности достигнут. Далее — партия ни на шаг не отступит.

Еще Джерри говорил:

— Залыгин напечатает не только Нобелевскую речь Солженицына, но и «Архипелаг». Если бы он на это не надеялся, он ушел бы с поста главного редактора. Зачем-то он этот пост принял?

Ну а дальше возникла неожиданность, без которой никак ведь и не могло обойтись, но я о ней не подумал: Солженицын возник.

Возник сам Солженицын. Как всегда неожиданно и решительно: ничего не печатать (после «Речи»), ни «Раковый корпус», ни «Круг первый», ничего, только «Архипелаг Гулаг».

Мы перезванивались, переписывались, я уговаривал А.И.:

— Будем действовать эволюционно: сперва «Корпус», затем «Круг», «Август», вот и дойдем до «Архипелага».

А.И.:

— Нет и нет! Ворота надо распахивать сразу и настежь! Распахнем — тогда мы хозяева положения, а станете действовать осторожно, исподволь — вас замотают. Одним словом: я даю разрешение на публикацию «Речи» и на «Архипелаг». И ни на что другое.

Думал я думал: а Солженицын-то прав. И стал я двигать «Архипелаг». Публикация «Речи», спустя короткое время, прошла как-то даже и незаметно не только для редакции, но и для общества. Никто не расценивал эту публикацию как событие, как победу, победой мог быть только «Архипелаг».

Беседовал с Солодиным. Он спрашивал:

— Вы сами-то «Архипелаг» читали?

— Нынче читал. И раньше читал. Одну ночь.

— В самиздате надо было читать. Вот тогда-то вы поняли бы, что это такое. Для партии и для советской власти. А сейчас уже не понимаете.

— Ну а какая может быть гласность без «Архипелага»? Неужели вы верите, что минуете «Архипелаг»?

— Нет, не минуем…

Итак, в Главлите была трещина. У начальника Главлита, Болдырева (был я и у него), — ни-ни, но здесь, в кабинете у Солодина, трещина была.