Заметки, не нуждающиеся в сюжете - [46]

Результат он, конечно, знал заранее, это Яншин его не знал. Проект переброски был отменен, но с оговоркой — недостаточна проработка, нужно продолжить исследования. Ну а когда это Советская власть что-нибудь безоговорочно отменяла из своих решений-постановлений? Никогда ничего… Исправить, уточнить, доизучить, доисследовать — это и в отношении коллективизации говорилось, и репрессий, и проекта Нижне-Обской ГЭС, и всегда.

Яншин мне позвонил с заседания Совмина. Мы ликовали. Воропаев писал статью в «Правду» под названием «Проекту жить!»

Ну, а что было делать после этого комиссии Яншина? Самораспускаться? Дело сложилось иначе: мы создали общественную организацию «Экология и мир», ее принял на свой бюджет (200–250 тыс. руб. в год) Фонд мира, А.Е. Карпов. Значительная часть членов комиссии Яншина, он сам, и еще многие другие ученые, стали членами этой ассоциации. Я стал ее председателем. У нас появился небольшой штат. Мы хорошо поработали до весны 1993 года. Я приложил много сил: что стоило выбить прекрасное помещение из восьми комнат на Кузнецом мосту — никто не верил, что это удалось. Тогдашний председатель Моссовета Сайкин, тот был ни в какую, но, когда он ушел в отпуск, его зам. Беляев (умер) это сделал. Чем все это кончилось? Плохо кончилось для многих из нас, для меня — хуже всех. Но об этом больно говорить, отложу. В другой раз.

Одна только карта СССР с указанием тех объектов, строительство которых нам удалось предотвратить (сорок таких точек), составленная Е.М. Подольским — изгнан из ассоциации как самый вредный элемент, — она, эта карта, что стоит! (Карта оставлена на стене конференц-зала ассоциации.) Но и об этом после, после…

Текст моих записок получается спокойный, слишком, но пишу-то я беспокойно. Вот сейчас на полу вокруг меня валяются справочники, энциклопедии, два-три варианта уже написанных страниц рукописи романа («экологического»). На стуле — термос, чай, мне надо больше пить, я простужен, и лужа чая на стуле. А мне пустой чай никогда не пьется, обязательно надо что-то жевать, хотя бы кусочек хлебушка. Жую, но мне это опять же мешает. Ну и т. д. Письменный стол — это вообще хлев, полная неразбериха.

И всегда так. Писать мне не трудно, всегда увлекательно, пока пишет рука, я и пишу, гораздо, невероятно труднее разобраться в написанном. Что за чем должно следовать? Я никогда не пишу по порядку, а только ту сцену, которая вот сейчас мне видится и слышится, и получается, что одну сцену я вообще не писал, а только вообразил, а другую написал дважды, трижды, а то и семь раз и не знаю, какая лучше, жалко все, все хочется соединить — опять не получается.

Заканчивал «Соленую Падь», так недели две ползал по полу, собирал целое из частей, приходил в отчаяние, хотел порвать все до последней страницы, но и на это меня не хватало. Примерно такое же положение и с этими воспоминаниями (страницы все летят со стола на пол, стук машинки их стряхивает, — я пишу то от руки, то на машинке). Слава Богу, мне помогает моя редакционная машинистка Ирина Алексеевна Бадина, без нее я бы пропал. Править в рукописи я не могу, ничего не вижу, только на чистом машинописном листе вся их нелепица, все ошибки (и то — не все) выползают наружу. Было дело, фантастическую повесть «Оська — смешной мальчик» я отдавал на перепечатку четырнадцать раз, «Соленую Падь», кажется, одиннадцать.

Я хотел писать только о том, что я делал и делаю. Получается по-другому: о том, чем и как я занят.

— У-у-у-у, звери! У-у-у-у, гады! Все эти читатели-писатели, прочие мерзавцы! Это скажите, пожалуйста, какое-такое право они имеют в упор меня не замечать? Не читать! Презирать?! Какое?! Да если разобраться — кто они все без меня? Кто такие? Никто — без Пушкина и без Толстого, нолики без палочек, одни только экскременты своей эпохи, одни… Но я-то? Я? Если я не Пушкин, значит, я не существую? В самой малой малости — нет и нет? А я с этим ни в жизнь не соглашусь!

Я и без Пушкина это я — вот в чем дело-то! Я к Пушкину себя, самого Артюхова Бориса, не приравниваю, не такой дурак, но? Но я и без Пушкина человек и мало того — писатель! Единственный! Из всех единственный. И твердо знаю: другого такого же нет! Твердо знаю: во веки веков не будет! Просто потому что не может быть! Последней скотиной я буду, если ошибаюсь, если вру и лгу, но я не скотина и я не вру и не лгу. Я толкую истинную правду, а скоты те, кто мою правду, а с ней и меня самого пропускают сквозь левую губу: «Дерь-мо»! Сами они все такие дерь-дерь-дерь-дерьмо!..

Это я кому говорю-то? К кому — все сказанное и все невысказанное обращаю? А все к тем же, к тем же, кто из принципа не хочет меня понять, дескать, сами все знаем, не глупее тебя! Вот и весь ихний гуманизм и человеческое отношение!

Вот и вся ихняя перестройка — каждому на каждого наплевать и растереть. Гласность для них — свобода оплевания, они ее ждали как манны небесной — и вот дождались! Празднуют! Бесятся! День ото дня плодятся! Без удержу размножаются! Надежда — друг друга пожрут!

И вот я прихожу в «Новый мир», а там сидит — кто? Там главный редактор сидит! Зачем он там? А все затем же: меня стращать, меня же и не пущать! Грести под себя. Редактора подгреб, академика подгреб, нынче сидит и думает: чего бы еще подгрести?