Заметки летописца - [22]

Вотъ строгое сужденіе, съ которымъ, однако же, трудно не согласиться. Самъ Гумбольдтъ хорошо чувствовалъ, что идея его «Космоса» до тѣхъ поръ будетъ шатка и неопредѣленна, пока не будетъ поставлена въ отчетливыя и ясныя отношенія къ идеѣ натурфилософіи. Гумбольдтъ и старался сдѣлать это, но едва ли можно остаться довольнымъ тѣмъ, какъ онъ разрѣшилъ эту задачу. Вотъ, напримѣръ, что онъ говоритъ:

«То, что я называю физическимъ міроописаніемъ (т. е. Космосъ), не имѣетъ никакихъ притязаній на степень нѣкоторой раціональной науки о природѣ; оно есть мыслящее созерцаніе опытомъ данныхъ явленій, какъ нѣкотораго цѣлаго. Только съ такимъ ограниченіемъ оно и могло (при совершенно объективномъ направленіи моего ума) войти въ число стремленій, исключительно наполнявшихъ мое долгое научное поприще. Я не отваживаюсь вступать на поле, которое мнѣ чуждо и, быть можетъ, обработывается другими съ большимъ успѣхомъ». («Kosm.», Bd. I. S. 34).

Въ этихъ словахъ, конечно, много скромности, но скромность не помогаетъ, какъ скоро не достаетъ твердой и ясной мысли. И въ самомъ дѣлѣ, черезъ нѣсколько страницъ Гумбольдтъ, заговоривъ о томъ же предметѣ, уже явно выходитъ изъ границъ скромности. Вотъ какъ онъ разсуждаетъ о той раціональной наукѣ о природѣ, на степень которой «Космосъ» не имѣетъ никакихъ притязаній.

«Мы еще очень далеки отъ той минуты, когда было бы возможно сосредоточить всѣ наши чувственныя воззрѣнія въ единство понятія о природѣ. Позволительно сомнѣваться, приблизится ли когда нибудь эта минута. Сложность задачи и неизмѣримость Космоса почти дѣлаютъ тщетною надежду на это. Но если цѣлое намъ и недоступно, то, однако же, частное рѣшеніе задачи, стремленіе къ пониманію явленій остается высочайшею и вѣчною задачею всякаго изслѣдованія природы. Оставаясь вѣрнымъ характеру моихъ прежнихъ сочиненій, равно и роду моихъ занятій, которыя были посвящены опытамъ, измѣреніямъ, дознанію фактовъ, я ограничиваюсь и въ этой книгѣ эмпирическимъ созерцаніемъ. Оно есть единственная почва, на которой я умѣю стоять и двигаться съ нѣкоторой твердостію. Такое изложеніе эмпирической науки, или, скорѣе, нѣкотораго аггрегата познаній, не исключаетъ группированія результатовъ по руководящимъ идеямъ, обобщенія частностей, постояннаго изысканія эмпирическихъ законовъ природы. Конечно, мыслящее познаніе, раціональное пониманіе мірозданія представляли бы еще болѣе возвышенную цѣль. Я далекъ отъ того, чтобы стремленія, въ которыхъ самъ не пробовалъ участвовать, порицать только потому, что результаты ихъ до сихъ поръ оставались сомнительными. Вслѣдствіе многоразличнаго превратнаго пониманія, и совершенно несогласно съ цѣлью и указаніемъ глубокомысленныхъ и могущественныхъ мыслителей, снова пробудившихъ эти уже свойственныя древнему міру стремленія, натурфилософскія системы нѣкоторое время грозили въ нашемъ отечествѣ отвлечь умы отъ серіознаго и стоящаго въ такомъ близкомъ сродствѣ съ матеріальнымъ благосостояніемъ государствъ — изученія математическихъ и физическихъ наукъ. Отуманивающая мечта достигнутаго обладанія, особенный, странно-символизирующій языкъ, схематизмъ болѣе узкій, чѣмъ какой когда либо налагали на человѣчество средніе вѣка, — вотъ чѣмъ были обозначены, при юношескомъ злоупотребленіи благородныхъ силъ, радостныя и короткія сатурналіи чисто идеальнаго познанія природы. Я повторяю выраженіе: злоупотребленіе силъ; ибо умы строгіе, одновременно преданные философіи и наблюденію, остались чужды этимъ сатурналіямъ. Совокупность опытныхъ познаній и во всѣхъ частяхъ развитая философія природы (если только такое развитіе когда нибудь достижимо) не могутъ стать въ противорѣчіе, если философія природы, согласно съ своимъ обѣщаніемъ, есть раціональное пониманіе дѣйствительныхъ явленій въ мірозданіи. Если является противорѣчіе, то вина лежитъ или на пустотѣ умозрѣнія, или же на притязаніи эмпиріи, предполагающей, что опытомъ доказано больше, чѣмъ сколько имъ дано на самомъ дѣлѣ».

Вотъ объясненіе, въ которомъ нельзя не видѣть шаткости и неопредѣленности. Гумбольдтъ прямо называетъ свою книгу аггрегатомъ познаній; но въ тоже время не вовсе отказывается отъ нѣкоторой научной связи, отъ руководящихъ идей, отъ обобщенія частностей и т. д. Казалось бы, слѣдовало избрать одно изъ двухъ: если аггрегатъ, то чистый аггрегатъ, механическое скопленіе; если же идеи и обобщенія, то не въ видѣ исключенія, не какъ нѣчто терпимое, а вполнѣ, цѣликомъ, всѣ идеи и обобщенія, къ какимъ способенъ взятый предметъ.

Относительно натурфилософіи Гумбольдтъ какъ будто отказывается судить; говоритъ, что это поприще ему чуждо, что онъ даже далекъ отъ того, чтобы порицать эти стремленія; но вслѣдъ за тѣмъ судитъ ихъ весьма рѣшительно и порицаетъ весьма рѣзко. Нѣсколько разъ онъ оставляетъ даже нерѣшеннымъ, возможна ли настоящая натурфилософія; но подъ конецъ, несмотря на оговорки и осторожныя фразы, говоритъ о ней, какъ о дѣлѣ существующемъ и превосходно объясняетъ источники противорѣчій между нею и эмпиріею. Всякое противорѣчіе такого рода есть вѣрный признакъ или того, что умозрѣніе пусто, несостоятельно, или того, что эмпирія преувеличиваетъ значеніе опыта, принимаетъ за доказанное то, что не доказано. А вѣдь это что значитъ? Значитъ, что къ опыту прибавляется къ фактамъ присоединятся гипотеза, идея, что нибудь à priori. Слѣдовательно, эмпирики-натуралисты дѣйствуютъ въ этомъ случаѣ также, какъ натурфилософы. Вся разница только въ томъ, что физики, химики и проч. дѣлаютъ это безсознательно, а философы сознаютъ, что они дѣлаютъ. Спрашивается, что же лучше? Вести ли дѣло съ яснымъ сознаніемъ, или же отрекаться и отплевываться отъ всякой философіи, и между тѣмъ безсознательно философствовать?