Замена - [53]

— Через три дня мы заедем, — поднимаясь, сказал Хорст. — До свидания, любезный Езеф.

Маршал не стал прощаться, и скрывать злорадную усмешку не счел нужным.

Никуда теперь уже не сворачивая, Бродерик и его свита проследовали к городской резиденции герцога Лана, где и остановился на ближайшие несколько дней.

Спустя пару часов в ворота резиденции вошла ведомая рыжим Хавьером уже знакомая нам четверка носильщиков, груженая закрытым паланкином с Гровелем внутри, тоскующим по дочери коннетабля.

Глава 19. Бродерик, Хорст и Гровель. Планы на будущее. И немножко воспоминаний

В главной зале дворца Ланов в дрожащем пламени свечей на столе едва были видны напряженные лица участников вечернего разговора.

— Но как же так, — ныл Гровель, — вы же обещали мне, что она будет моею! Разве можно так? Хорст! Разве можно? Я же люблю её! Я помру от тоски, зная, что ты! Ты! Тот, кому я доверился! Сжимает её в своих объятьях! Маршал, зачем вы так поступаете со мной? Чем я виноват перед вами? А, может быть, ещё не поздно вернуть всё назад? Сколько надо заплатить, скажите! Я всё сделаю, я всё отдам, я…

— Уймись, дурак! Зачем ты будешь ей нужен, когда всё отдашь? — Насмешливо спросил Бродерик. — Никогда ещё не видел женщин, которым были бы нужны нищие.

— Я не знаю, не знаю, что мне делать! Скажи, Хорст, ради всего святого, скажи! — Гровель упал на колени перед сидящим на скамье Хорстом. И вдруг, стремительно распрямившись, кинулся на обидчика, занося вверх руку с зажатым в ней ножом. — Я убью тебя! Я-а-а-а….

Не ожидавший такого Хорст успел только упасть со скамьи на спину, и купец, заходясь в радостном крике, пролетел над ним и неуклюже шлепнулся на крепкий деревянный пол, потеряв при падении своё оружие. Над местом приземления поднялась небольшая тучка пыли, на время скрывшая собой барахтанье неудачливого убийцы.

— Надо же! — Потирая ушибленный локоть, Хорст поднялся на ноги. — Какие страсти! Впрочем, неудивительно. Он же самый молодой из нас.

Из-под кучи пыльного тряпья, в которую превратился наряд Гровеля, послышались жалобные всхлипы.

— И это человек, не побоявшийся обмануть три дома самых отпетых ростовщиков! Это человек, при одном упоминании имени которого у любого менялы начинается медвежья болезнь, а половина купечества завидует ему самой черной завистью! — Бормотал Бродерик. — Подумать только!

— Любовь делает человека слепым и глупым, — Хорст уже стоял над купцом и примеривался, как ловчее поставить его на ноги. — Помню, лет шестьдесят… нет, семьдесят тому назад я тоже влюбился. Безоглядно, восторженно, словом, как дурак. Ух, и попила же она моей кровушки.

— Кто? — Сквозь рыдания спросил Гровель.

— Возлюбленная моя, — терпеливо пояснил Хорст. — Так, знаешь ли изощренно, что никаким вампирам с вурдалаками такого искусства не достичь никогда! Это умеют делать только женщины! Тоже была первая красавица в королевстве. Такая красивая, что вечно можно было смотреть на неё и не отрываться — как на пламень, как на текущую воду. Десять лет жили с ней душа в душу. Сказать правду, я такой стал дурной от той любви. Только в ней и видел свою жизнь. Ей плохо — мне ещё хуже, ей хорошо и я свечусь, как доспех новенький. Всё, всё, что было в моей жизни прежде — всё растворилось в этой любви. День проходил за днем, год за годом, а я любил, и казалось мне, что будет так вечно. Мне стало не до службы, ведь служба отрывала меня от моей любимой, я удалился от двора и день за днем проводил в своем доме, любуясь ею. Я тонул в ней, в её глазах, в её смехе, в её любви. Тонул, как в болотной трясине, тонул с радостной песней в сердце, с улыбкой на устах. Вот такая была любовь. До неба, не меньше!

— А что потом? — Гровель без посторонней помощи уселся на пол у ног задумчивого Хорста.

— Потом? Не знаю. До сих пор не знаю. Но как-то раз, когда мне уже казалось, что наши жизни не сможет разъединить ничто,… Теплым летним вечером вернувшись в нашу спальню от сына, которому тогда было лет пять, она заявила, что желает уйти в монастырь. Это было для меня как удар сзади в незащищенную спину от лучшего друга или брата. Я валялся у неё в ногах, я просил одуматься, я требовал прислушаться, я говорил, говорил, говорил. Я дарил подарки, засыпал её цветами и писал рифмованные вирши… Всё тщетно. Через два месяца она убедила меня, что стоит прислушаться к зову её сердца и не сопротивляться её желанию. И я послушался, ведь я любил её и не хотел и не желал сделать ей больно. Я отпустил её. Барон Мейси, с которым мы были тогда очень дружны, сказал что-то вроде того, что, мол, когда любишь — отпусти, если твоё, оно к тебе вернется. Не вернулось. Наверное, не моё. Барон, тонкий знаток человеческой натуры, учил меня забвению, но выходило плохо. Я выдирал её из своего сердца как репей из конской гривы — тяжело, долго и больно. Мне повезло: тогдашний король — Сигиберт Бородатый вел сразу две войны, затянувшиеся на шесть лет. Только эти войны, ставшие тяжелейшим бедствием для нескольких королевств, позволили мне очнуться от моей любви, ставшей за десять лет настоящей одержимостью. И проснувшись однажды, я вдруг осознал, что совсем не помню её лица, не помню её рук и дыхания, я вдруг понял, что избавился от любви, я стал свободным! И это новое чувство оказалось ничуть не слабее того, прежнего, которое мешало мне жить, которое едва не сожрало меня! Но как же было тяжело!