Замело тебя снегом, Россия - [7]

Летом мы втроем переехали на дачу. Здесь выяснилось еще одно обстоятельство, которое мистически настроенные люди не преминут истолковать, как некое знамение. Уже после того, как зеленый домик стал нашей собственностью, из городской управы приехали рабочие и поставили на углу столб с надписью: «Авеню Сэнт Николас». Оказалось, что улица, на которой поселился Николка, испокон веков называлась в честь Св. Николая, — только надписи не удосужились поставить!

Жили мы дружно и счастливо. Вместе с музыкальными способностями развились и гастрономические вкусы Николки. Канарейка, ничего раньше не признававшая, кроме своих зерен и сухарей, вдруг оценила желтые дыни и арбузы с моего баштана, уплетала ломтик за ломтиком, аккуратно прострачивала их клювом. Огородничье мое самолюбие было полностью удовлетворено, — чувство лести было Николке совершенно чуждо, и если он ел, значит — арбузы и дыни удались на славу. Покончив с угощением, он вскакивал на жердочку, быстрыми движениями вытирал клюв и испускал пронзительную трель, — прекрасная, в общем, штука жизнь! Птичий хор отвечал ему из сада… В хорошую погоду клетку выносили наружу и Николка заводил знакомство с вольными птицами. В репертуаре его появились какие-то новые, особые ноты и звуки, — может быть, он подслушал их у прилетавших на лужайку дроздов и скворцов.

Прошла пора линяния. Еще ярче стала грудка Николки, еще пышнее распускал он крылья после сна, вытягиваясь и выбрасывая в сторону одну лапку. А затем произошло событие, поразившее нас, как громом. Два дня Николка не пел, сидел надутый, нахохлившийся и нервничал. При виде пальца, которым хозяин любил его дразнить, вдруг превращался в хищного орла, распускал крылья, (раскрывал клюв и вступал в бой.

— Что с тобой, Ники? — беспокоилась жена.

И упрекала меня, птицелова, в том, что у Николки обязательно произойдет нервное расстройство. Кончилось всё это тем, что на утро, в углу клетки, мы нашли крошечное, голубое яичко.

Николка оказался особой женского пола! Почему мы всё время были убеждены, что имеем дело с самцом? Поют у канареек только самцы, а ведь Николка был прекрасным певцом. Теория моя о птицах-гермафродитах никакого успеха не имела. На семейном совете было решено, что Николай отныне получает женское имя Николь. Но французское это имя как-то не укрепилось, и на всю свою короткую жизнь канарейка наша осталась Николкой, и говорили мы о ней, как об особе мужского пола.

Не взирая на это, Николка два раза в год, весной и ранней осенью, хохлился, не ел, не пил, клал голубые яички и, выполнив свой материнский долг, долго купался в ванночке с теплой водой, потом прыгал на жердочку, победоносно оглядывался по сторонам и издавал особенно сложную и красивую трель.

Вероятно, многие читатели не поймут, — как можно писать целый рассказ о канарейке. Бывало и хуже: когда-то я мечтал написать толстую книгу о жизни тропических рыбок в моем аквариуме, — целый мир! — о том, как они рождаются и умирают, как любят и ревнуют, — я знал рыб с наклонностями настоящих убийц, рыб-садистов с инстинктами Джека-Потрошителя и рыб кротких, с ангельским характером и мечтательными глазами. Любителей серьезного чтения всё это не интересует и, может быть, рассказ о Николке следует поскорее закончить.

Существует примета, что шестнадцатого июля, на Афиногена, пташки задумываются. Николка наш стал задумываться несколько позже, когда деревья в саду начали одеваться в багряный цвет и высоко в небе потянулись на юг косяки перелетных птиц. Воздух стал холодный и прозрачный, клетку больше не выносили в сад. И наступил день, когда надо было переезжать в город, на зимнюю квартиру.

Путешествие он перенес отлично, в специальной сумке. Николка вновь оказался в городской квартире, у того самого окна, через которое он когда-то влетел, где началась его жизнь в нашем доме, и у которого ей суждено было кончиться. И всё в городе, после деревни, показалось ему печальным: не было деревьев и цветов, поблекли краски, изменились звуки. Николка тревожно прислушивался к забытым городским шумам, к которым так трудно привыкнуть: к телефонным звонкам, к пронзительному свистку чайника, к доносившимся с улицы автомобильным гудкам. И как-то неожиданно он захирел, нахохлился, вдруг перестал петь, жалобно попискивал, когда в горло ему вливали горькое лекарство, и больше спал, но уже не на жердочке, а на полу своей клетки. И однажды утром я нашел Николку с вытянутыми лапками и закрытыми навсегда глазами, — короткая птичья жизнь его кончилась.

Таково несложное жизнеописание нашего Николки. Похоронили его в саду, под группой молодых березок. Пройдет несколько лет, березки подрастут, будут видны с улицы Святого Николая, и весной, когда зашумит на них свежая серо-зеленая листва, на ветви будут садиться и петь вольные, перелетные птицы.

Кольцо

Встречаются два человека, чужие друг другу и заранее знающие, что вряд ли когда-нибудь судьба снова их сведет. И внезапно у одного из них появляется непоборимая потребность рассказать незнакомому человеку нечто, хранившееся до сих пор в строжайшей тайне, — тот секрет, который есть у каждого, и который нельзя поведать ни лучшему другу, ни жене, ни отцу… Очень мы любим такие исповеди, — неожиданные, нелепые, ничем не объяснимые, выворачивание души наизнанку в полутемном купэ вагона, перед случайным спутником, который несколько часов спустя сойдет на промежуточной станции и исчезнет на пустынной платформе, унеся в небытие тайну… Почему так легко сходятся люди в пути? Чувство движения, отрыв от прошлого, которое с каждым поворотом колес уходит всё дальше, отдаляется? Или попросту — страшная потребность хоть кому-нибудь раз в жизни рассказать свой секрет, — та самая потребность, которая заставляет преступника зайти в будку исповедальни и там, в полумраке, топотом, открыть свою тайну невидимому священнику, скрытому за решетчатой перегородкой?