Заложники - [75]

Провожатые меня под руки подхватили. «Приглядись-ка внимательнее, нет ли среди них твоего сына», — сказал мне тот, что был в шинели, видно, их старший. А у меня одно желание — ослепнуть, провалиться куда-нибудь, только бы не видеть сейчас ничего. Я ведь его сразу приметила: с краю лежал, на спине. Голову чуть-чуть набок склонил, будто получше разглядеть меня хотел. Лицо уже снегом запорошило, как я и узнала-то его, не пойму… Видно, сердце подсказало… Глаза закрыты, и ни ранки, ни царапинки на лице — спит парень, да и только. И вдруг слышу: «Так который же твой?» Ты не поверишь, голубка, что такое бывает: стою я как каменная, и ни боли, ни холода, ни страха не чувствую. «Нет тут моего сына!» — говорю я, сама уходить собираюсь. Оставила своих провожатых, да и пошла прямиком через площадь. Успела еще заметить, что военный тот стоял как в воду опущенный. Иду я, значит, а сама спиной, кожей чувствую, как меня назад, к нему тянет… Не выдержала все-таки, развернулась и бегом к тому месту. Рухнула возле сына, зарыдала, до тех пор плакала, покуда меня под руки не подняли. Ни о чем спрашивать не стали, лишь отвели в сторонку и оставили у старой коновязи. Сама не знаю, сколько времени я там простояла. Потом старушка откуда-то появилась, утешать меня стала, домой к себе отвела, ночлег предложила.

А наутро гляжу — площадь вся снегом покрыта, все вокруг белым-бело, ослепнуть можно. Будто нарочно снежок аккуратненько все укрыл, загладил, спрятал. И не скажешь, что тут вчера те четверо лежали…

Пошла я в дом, где двое часовых у входа стояли. Стала просить, чтобы сына отдали. Не дали. Говорят, сами похороним. Дескать, недостойны они с честными людьми в одной могиле лежать. Боже мой, где, в какой канаве, в какой яме его закопали? Какая травка, какой цветок на его могиле вырастет?

Мало-помалу успокоившись и утерев слезы, тетушка Леокадия стала внимательно разглядывать все вокруг, словно искала что-то.

— На совесть убрано, ничего не скажешь! — восхищенно отметила она. — Мне и работы не осталось.

Застегнув наглухо черный ватник, уборщица повесила на руку ведро и ушла домой.

Да, как преображает человека горе, подумала Довиле, оставшись одна. Тетушка Леокадия была жизнерадостным, общительным человеком. Ее живые глаза с молодым задором и любопытством смотрели на мир — казалось, все этой женщине интересно, до всего есть дело. А сейчас ее трудно было узнать: лицо осунулось, почернело, отчетливее проступила сетка морщин вокруг глаз, взгляд потух…

Все последующие дни несчастная мать терзалась одним-единственным вопросом: кто виноват в том, что ее сын погиб? Поначалу она связала это с учебой — уехал в Каунас, оторвался от матери, нашел себе новых приятелей, они и сбили его с пути. Не надо было отпускать из дому, лучше бы оставался рядом с землей, хлебнул бы вместе с остальными лиха, ну и пусть, все так живут, зато сейчас радовался бы солнцу. Когда она пыталась поделиться этими мыслями с молодой учительницей, то не находила понимания и поддержки. У той было на этот счет другое мнение. «И все же кто виноват?» — вот уже в который раз мысленно спрашивала себя исстрадавшаяся женщина. «Не знаю. Может, война. Хотя, пожалуй, и вся эта заваруха…» — чаще всего уклончиво отвечала Довиле. А старая женщина приходила в отчаянье, так и не добившись определенного ответа.

Учительница же и в самом деле избегала таких разговоров. У нее была своя страшная тайна, свои мучительные переживания. С огромным трудом она взяла себя в руки и выслушала до конца рассказ старой женщины о тех четырех на базарной площади. Юная учительница всю ночь не сомкнула глаз. Ей казалось, что это не Леокадию, а ее возили в соседний городок, что там лежали четверо ее одноклассников — Шарунас, Альвидас, Бенюс и Линас. Их лица были обезображены ранами. И вот Пятрас Жичкус взял Довиле за руку, подвел к трупам и спросил: «А твой тут есть?»

Ужасные картины сменяли друг друга, разгоряченное воображение воскрешало их снова и снова. Ей чудилось, что она будила себя криком, но это было всего лишь безмолвное удушье. И такое повторялось не одну ночь. Довиле казалось, что все в мире стало непрочным и зыбким — утром нельзя было предвидеть, чем закончится день, а вечером — каким будет следующее утро. Кровь и слезы стали сутью всей жизни.

VI

Во второй половине декабря зима наконец вступила в свои права: выпал снег, усилились морозы. Широкие окна школы покрылись изморозью, и ребята, подышав на них, выглядывали во двор через эти глазки. В длинном коридоре блестели лужицы — это растаял занесенный на валенках снег. Окружающий мир съежился, утеплился, не оставив ни щелочки, в которую могла бы проникнуть ледяная стужа. Даже день от страха перед морозом стал таким коротким, что не успевало как следует рассвести, как на землю тут же опускались сумерки.

Довиле принесла вечером охапку поленьев и, решив сбегать в сарай попозже еще раз, оставила дверь незапертой. Она собиралась испечь на ужин оладьи. Весело потрескивали в печи дрова, попыхивал, закипая, чайник, потрескивал жир на сковородке — за этим шумом учительница не услышала, как кто-то поднялся по лестнице, и приоткрыл дверь. Она чуть не выронила из рук тарелку с оладьями, когда, обернувшись, увидела двух вооруженных мужчин. Это были те двое, что когда-то уже приходили к ней: высокий чернобородый мужчина и широкоплечий крепыш с раздвоенным подбородком.