Заложники - [104]
Притопал я домой, а Юлия моя знай увивается вокруг меня и все смотрит, как в те времена, когда я еще женихался. Помолодел ты, говорит, похорошел, как после бани.
Руки-то по работе стосковались — надо лучины нащепать, воды из колодца натаскать, по дому то-сё сделать. Поверил я тогда, что жизнь у меня другая, правильная начнется. Не утерпел, дудку свою с полки снял, пыль стряхнул и задудел. Юлия у печки крутилась, услышала, вздрогнула и на меня уставилась. Не укрылось от меня, что встревожилась она. «Оставь трубу, пусть лежит», — попросила. Понял я, что боится жена, как бы я через эту дудку снова в петлю не полез. Женщины, они верно чуют, откуда беды ждать. Засомневался и я: может, и вправду отыграл свое Бейнорюс-музыкант? Так и распростился бы со своей музыкой, кабы не председатель нашего колхоза. На следующее же утро завернул он к нам и стал рассказывать, что колхозники капеллу свою организовали, Бейнорюса только и не хватает. Не скрою, очень обрадовало меня это приглашение. И Юлия уломать не могла, в тот же вечер с дудой под мышкой заявился я в клуб.
Сам-то ты, приятель, молодой, здоровый, хворать небось не приходилось? Проваляешься, бывало, недельку, потом встанешь, на работу в первый день выйдешь — кажется, сама земля вместе с тобой радуется. Вот и со мной так бывало. Торопился я к нашим самодеятельным музыкантам, как парень на первое свидание. Знал, что увижу там своих друзей, знакомых. А людей я люблю. И что ты думаешь? Прихожу — мать честная, почти все наши старые музыканты собрались. Здороваются они со мной, новости свои рассказывают, один только Йокштис глаза вытаращил, будто я из мертвых воскрес. Чуть ли не с порога заявил я дружкам, что с чаркой покончено, нельзя мне больше ни капли в рот брать. Ясное дело, не очень-то их обрадовала эта новость, кое-кто даже подтрунивать надо мной стал, но все равно поняли они меня. Йокштис же опять старую песенку завел. «Что ты теперь за мужик, Бейнорюс? — говорит. — Уж коли с рюмкой распростился, можешь бабью юбку напяливать». А только мне его насмешки что индюка кулдыканье. Начхать мне на них! Радовался я, что снова смогу со своей музыкой людям в радости подсобить, а если надо, и в скорбный час. Такова уж доля музыканта.
Собирались мы каждый второй вечер и репетировали почти полтора месяца. В прошлый выходной ездили в район с концертом. Неплохо сыграли, хлопали нам, хвалили, дипломом наградили. Все бы ничего, не заверни наши мужики в столовую поужинать. Отделился я от них потихоньку, за другой столик сел. Знал, что дело без обмыва не обойдется. Подавальщице сказал, чтобы принесла бутылку лимонада и чего-нибудь подкрепиться.
Когда уже кончал, гляжу — у стойки буфетной Йокштис, водку себе в стакан наливает. Направился он с водкой этой прямо к моему столику.
«Ты чего это от всех откололся? — говорит. — Ладно, не строй из себя святошу». Рядом сел, утешать принялся. Трудно тебе, Бейнорюс, говорит, оттого, что не можешь ни капли выпить, а разве ж трезвыми глазами что-нибудь путное в этой жизни увидишь? Потом божиться стал, что больно за меня переживал, когда я музыку свою забросил, что, мол, только он один и знает цену настоящей дружбе. Словом, соловьем мужик заливался.
Кто-то с соседнего столика отвлек меня разговором, а когда я обернулся, Йокштис, облапив стакан, уже приглашал меня чокнуться с ним. Поднял я свой лимонад, раз уж ему так хотелось, стукнулись мы стаканами. У меня привычка была одним махом все выпивать, не пробуя. Выдул я свой лимонад и лишь с последним глотком понял, что в стакане-то моем водка была. Йокштис же знай на меня глядит, внимательно так.
«Ты мне водки налил!» — заорал я, вне себя от злости.
«Не-ет!» — раззявился он, защищаясь.
Схватил я со стола пустую бутылку и собрался было запустить ему в голову, но кто-то за спиной крепко стиснул мою руку. Столик наш со всех сторон обступили люди. Йокштис явно струхнул и стал лепетать, что ни при чем он тут.
«Я же видела, это он налил», — подтвердила и буфетчица.
И снова петля затянулась на моей шее.
«Ладно, наливай, теперь уж один черт», — сказал я Йокштису и протянул дрожащей рукой стакан.
Как сейчас вижу, стоит он, сгорбившись и по-песьи осклабившись, с полной бутылкой в руке, которую уже успел в буфете купить. Глядел я тогда на него и думал: почему жизнь так устроена, что не за всякое злодейство человеку кара положена? Ведь знал же Йокштис, что он мне не просто хмельное, яд предлагает и что зелье это отравит всю мою дальнейшую жизнь. А может статься, и доконает. И люди все равно не его, а меня в этом винить будут. И так тяжко на душе стало от этих мыслей!
«Выпьешь хоть раз и ты без обману!» — сказал я и налил Йокштису.
«По морде ему за такое дело полагается!» — кипятились наши музыканты.
«Меня одним стаканом не испугаешь… Мне это раз плюнуть», — хорохорился Сильвестрас, а сам все глаза поднять боялся. Потом голову запрокинул, зажмурился и вылакал все до дна.
Кто-то в тулупе протянул над моим плечом из-за спины руку и тут же налил ему по второму разу. И снова Йокштис все выдул. Почуяв недоброе, хотел было подняться и уйти, да не тут-то было, мужики удержали. На этот раз никто за него не вступился, наливали ему горькую без всякой жалости.
Две девушки-провинциалки «слегка за тридцать» пытаются покорить Москву. Вера мечтает стать актрисой, а Катя — писательницей. Но столица открывается для подруг совсем не радужной. Нехватка денег, неудачные романы, сложности с работой. Но кто знает, может быть, все испытания даются нам неспроста? В этой книге вы не найдете счастливых розовых историй, построенных по приторным шаблонам. Роман очень автобиографичен и буквально списан автором у жизни. Книга понравится тем, кто любит детальность, ценит прозу жизни, как она есть, без прикрас, и задумывается над тем, чем он хочет заниматься на самом деле. Содержит нецензурную брань.
Читателя, знакомого с прозой Ильи Крупника начала 60-х годов — времени его дебюта, — ждет немалое удивление, столь разительно несхожа его прежняя жестко реалистическая манера с нынешней. Но хотя мир сегодняшнего И. Крупника можно назвать странным, ирреальным, фантастическим, он все равно остается миром современным, узнаваемым, пронизанным болью за человека, любовью и уважением к его духовному существованию, к творческому началу в будничной жизни самых обыкновенных людей.
Есть люди, которые расстаются с детством навсегда: однажды вдруг становятся серьезными-важными, перестают верить в чудеса и сказки. А есть такие, как Тимоте де Фомбель: они умеют возвращаться из обыденности в Нарнию, Швамбранию и Нетландию собственного детства. Первых и вторых объединяет одно: ни те, ни другие не могут вспомнить, когда они свою личную волшебную страну покинули. Новая автобиографическая книга французского писателя насыщена образами, мелодиями и запахами – да-да, запахами: загородного домика, летнего сада, старины – их все почти физически ощущаешь при чтении.
Абрам Рабкин. Вниз по Шоссейной. Нева, 1997, № 8На страницах повести «Вниз по Шоссейной» (сегодня это улица Бахарова) А. Рабкин воскресил ушедший в небытие мир довоенного Бобруйска. Он приглашает вернутся «туда, на Шоссейную, где старая липа, и сад, и двери открываются с легким надтреснутым звоном, похожим на удар старинных часов. Туда, где лопухи и лиловые вспышки колючек, и Годкин шьёт модные дамские пальто, а его красавицы дочери собираются на танцы. Чудесная улица, эта Шоссейная, и душа моя, измученная нахлынувшей болью, вновь и вновь припадает к ней.
Один человек с плохой репутацией попросил журналиста Максима Грязина о странном одолжении: использовать в статьях слово «блабериды». Несложная просьба имела последствия и закончилась журналистским расследованием причин высокой смертности в пригородном поселке Филино. Но чем больше копал Грязин, тем больше превращался из следователя в подследственного. Кто такие блабериды? Это не фантастические твари. Это мы с вами.
Взглянуть на жизнь человека «нечеловеческими» глазами… Узнать, что такое «человек», и действительно ли человеческий социум идет в нужном направлении… Думаете трудно? Нет! Ведь наша жизнь — игра! Игра с юмором, иронией и безграничным интересом ко всему новому!