Заложники - [103]

Тебе, приятель, может показаться это забавным, и ты, чего доброго, не поверишь мне, а только мучился я тогда страшно. Засну, бывало, а сам во сне водку пью, не успеваю глаза продрать, только думаю, как бы поскорее пропустить стаканчик-другой. Все у меня из рук валилось. Промучился я так два дня, а на третий наткнулся у себя дома на почки березовые, что на спирту настаивались. Поначалу я только нюхнул их и в сторону отставил. Брожу это я, значит, по дому, а какая-то сила нечистая так и тянет, так и толкает меня в сторону той бутылки. Не выдержал я, обмочил-таки язык, ну, а там и за глотком дело не стало, за ним, как водится, другой… Так и вылакал все, что там было, еще и почки в придачу обсосал. Вернулась моя Юлия со двора, а я ей навстречу, веселый, глаза блестят, ведро поднести кинулся и даже заигрывать начал. Она бы и не разобрала, что к чему, кабы не те почки березовые — на всю избу запах от них. Не приняла женушка моей радости, на шею мне не бросилась, а лишь уселась на кровати и разрыдалась в три ручья. Вот когда до меня дошло, что затягивается на моей шее страшная петля и нет моих сил из нее вырваться. Побрыкался я малость, поартачился, только ненадолго меня хватило. Одно удивляет, дружище: почему человек, попав в такой переплет, ни за что своей вины не признает, да и слабостью это не считает? У него сколько хошь найдется оправданий, все кругом будут виноваты, только не он. Сам не знаю, что на меня нашло, но почему-то задели меня тогда слезы жены. Напустился я на нее, разорался, а потом оделся, все деньги, какие в доме были, с собой взял и ушел. Как бродяга бездомный повсюду шатался и пил напропалую. А когда деньги кончились, свой ватник загнал. И вот однажды — дело-то зимой было — очутился я, продрогший, замерзший, у дверей Йокштисова дома. Открыл он мне, глянул, будто впервые видел, и дверь перед носом моим захлопнул. Услышал я, как он за дверью сказал: «Шатается тут всякий сброд!»

Постоял-постоял я тогда, а деваться-то некуда, вот и побрел по трескучему морозу да под вой собак к себе домой.

Все-то нам, приятель, нипочем, когда денежки в кармане водятся да дружки угощают. Только ведь закрома эти тоже не бездонные. Лишь тогда человек счастлив, когда у него свой угол есть, свой кров, где ждет его близкая душа. А коли нет этого… Эх, да что там говорить…

Как подумаю я про свою Юлию, так ком к горлу подкатывается. Пожалуй, и слов у меня не найдется, чтобы рассказать тебе, что это за женщина. А я, подонок, на старости лет вздумал ее мытарить. И все-то она, бедняжка, сносит, не бросает меня и ругать не ругает, только вздыхает тяжко, как над хворым. Видать, надеется, что выправлюсь я когда-нибудь, на ноги встану. Разве иначе хватило бы у человека сил терпеть такое?

Пришел я, значит, тогда, а она тут же чайку мне горячего вскипятила, только я вроде бы и не пил его. Пожалуй, никогда еще не чувствовал себя такой мразью, как в ту ночь. Уселся перед зеркалом и давай себя на чем свет стоит честить. Чуть ли не до утра эдак проговорил, сам не понимая, где я и что я. И вдруг мне показалось, что какое-то страшилище глядит на меня из зеркала белыми зенками. Стащил я с себя сапог и в него запустил. Стекло, конечно, вдребезги, страшилище пропало, а на меня такая слабость накатила, едва успел до кровати доплестись. Знаешь, как бывает, если туго натянутую струну сразу ослабить. Заснул я мертвым сном. Даже сегодня не могу точно сказать, сколько я тогда продрых — сутки ли, двое… Проснулся и сразу сына своего увидел. Вайдотас мой в Вильнюсе учился, в консерватории. Прямо скажу, поначалу устыдился я страшно, потому как перед своими детьми не хотел бы предстать в таком плачевном виде. Выкарабкался я из кровати, как перешибленный, а сам глаз поднять не могу. Голова пополам раскалывается, и тело какое-то чужое. Сын за столом сидит и в мою сторону совсем не смотрит. Вайдотас от матери все узнал и теперь ждал, когда я приведу себя в божеский вид. Во рту у меня будто черти горох молотили, оттого я все холодную воду дул, потом долго умывался, еще дольше вытирался — все хотел оттянуть неприятный разговор.

После завтрака сын мне и говорит: «Поехали, папа, в Вильнюс лечиться. Вижу, со здоровьем у тебя неладно». Смолчал я, видно, оттого, что про саму болезнь он не сказал ни слова. Да и легче было молчать, чем говорить. Я покорно собрался и уехал с Вайдотасом. Юлия проводила нас до большака. Стояла, бедняжка, утирая слезы, и смотрела на меня, как на мальчонку, что впервые отправился в школу. В глазах ее я прочитал тогда и грусть, и надежду.

Не стану рассказывать тебе, дружище, как мы добрались, скажу только, что в Вильнюсе я поначалу нос повесил: ведь положили-то меня в эту, ну, как ее… словом, в больницу для чокнутых. Чего-чего, но этого я никак не ожидал. Но я был тогда готов ко всему, мне было все равно, хоть в тюрьму меня посади.

Месяц с лишним проторчал я в том, прямо скажу, унылом доме, что был обнесен высоченным забором. И чего только я там не насмотрелся, чего не наслушался! Не по нутру мне было то лечение, да разве в этом дело? Лекарства, они все горькие. Как бы там ни было, а вышел я из больницы здоровехонький, точно во второй раз родился. Поставили-таки меня на ноги, приятель! И выпить больше не тянуло. О водке и думать забыл, при одном упоминании всего передергивало. На прощание доктора упредили: дескать, отныне ни капли, иначе все лечение псу под хвост. Поблагодарил я их, сыну спасибо сказал и домой отправился. Поезд по железной дороге едет-гудит, а я сижу да в окошко гляжу. И так меня все это за душу взяло! Вон елочки в снегу стоят, следы заячьи под кустами переплелись, карапуз в сугроб забрался… Будто я десять лет всего этого не видел. Понял я тогда, что по дешевке мог свою жизнь продать. Согласись, приятель, одно удовольствие видеть елку в снегу или краснощекого бутуза на санках! Лучше всего мы понимаем это, когда стоим на краю пропасти.