Заложники любви - [32]

   Колька, тем временем, бесился в своей комнате. Он не мог смириться со случившимся, и все понял по-своему, что его предали, им пренебрегли.

  Мужик колотил кулаками углы и стены своей комнаты, площадно ругался сквозь стиснутые до боли зубы.

   Уборщицы, послушав за дверью, что творится с ним, позвали Лукича:

  —   Пошли, глянем, Егор!

  —   Уж не сдвинулся ли человек ненароком? Брешется сам с собой! В стены колотится. Такого у нас никогда не случалось.

  Колька открыл двери, оглядел вошедших мутным взглядом. По щекам его текли скупые слезы, и люди, поняв все по-своему, стали утешать человека, обступили со всех сторон:

   —  Не убивайся так, не сошелся свет клином на Глафире! Зачем сердце надрываешь? Не она, так другая будет, может и получше ее. Не переживай, радуйся, что далеко не зашло. Не успели особо привыкнуть друг к другу. Уж если ей человек сыскался, ты и подавно женщину себе найдешь! — успокаивала Нина.

   —  Слушай, Колька! Бери меня взамуж! Я ничуть не хуже Глашки! Ну, подумаешь, там годков на десяток старше! Это не беда! Зато уж точно от тебя не слиняю ни к кому! И не брошу! Догляжу во всем. Готовить умею, в доме всегда приберу, обстираю, самого приласкаю и согрею не хуже других,— подмаргивала Нине и Лукичу.

   —  А что? Горя знать не будешь! Анка — баба хозяйственная! — поддержал шутку Егор.

   —  Если ее приодеть да подкормить, совсем красавицей станет,— подтолкнула Нина Анну к Николаю, тот отскочил и закричал:

   —  Хватит с меня одной стервы!

   —  Коля! Женщины, как цветы! Собирай их в букет и любуйся!- Почаще меняй! — советовал Лукич. И указал на Анку:

  —   Она хорошей женой будет!

   —  Да вы озверели! Она уже на пенсии! Во рту один зуб остался, последний. На рожу глянь, со страху забудешь, зачем бабы в свете водятся!

  —   Сам ты зассанец! — не выдержала Анна.

   —  Дураки вы все! — взорвался Колька:

   —  Да я вовсе не за Глашку злюсь! Другое досадно! Я на нее, как последний придурок, целых три с половиной тыщи извел на жратву! Во! Гляньте, я даже список вел всех покупок! Видишь, пять пачек сливочного масла, четыре кило сахару, заварки чая пять пачек, пряников, сушек, хлеба, яиц, колбасы три кило, соли две пачки, джема три банки!—читал по списку.

   —  И ты все записывал? — отвисла челюсть у Нинки.

   —  Тут еще не все, дальше в тетрадке. Там еще мыло, туалетная бумага, стиральные порошки, два пузыря шампуни! Короче, на полное содержание взял! Деньги, как выбросил! Разве верну их теперь! Да самому на весь месяц хватило б на пропитание. Мне всего-то: селедка, картоха и хлеб!

  —   А зачем тебе Глафира? — удивилась Нина.

  —   И верно? К чему она? Ведь баба не конь? Это ж надо! Даже туалетную бумагу посчитал!—удивлялся Лукич.

  —   Она мне даром не далась, покупал!

  —   Так ты о деньгах жалеешь?

  —   О чем же еще! Вон сколько потратил, а она ни разу в постель со мной не легла! Все мало было, все торговалась.

  —   Она про этот список знала? — спросил Лукич.

   —  Показал ей с неделю назад. Сказал, что за такие деньги не меньше пяти баб мог спокойно уговорить!

  —   И что она ответила?

  —   Отморозком назвала.

  —   И всего-то?

   —  Сказала, что с аванса половину отдаст. Сама уехала, даже до свидания не сказала. Нынче ляснули мои «бабки», уж не вернет, стерва!

   —  Тьфу на тебя! Ты и впрямь придурок! Ни человек, ни мужик! Так, дерьмо! Как среди людей живешь, эдакий червяк! Ни одного подарка Глашке не принес! Купленное вместе с нею ел, на что сетуешь? — возмутился

      юр.

   —  Как это? Я ей целую плитку шоколада купил! Вот, видишь! Она всю сама сожрала. А в постель не легла!— посетовал запоздало.

  —   Теперь и я не лягу! Не уломаюсь! Дешево ты баб держишь! — рассмеялась Анна и пошла к двери, бросив через плечо небрежно:

  —   Как таких земля носит? Пошли от него, люди! Я думала, мужик с тоски бесится, места себе не находит. А он вконец стебанутый. Его жалеть ни к чему...

   Лукич уходил от Николая смеясь, качая головой. Всякое мог предположить человек, но не такое.

   Едва комендант спустился в вестибюль, к нему подбежала Серафима, держа за руку младшего сына:

   —  Обыскалась тебя, Лукич! — задыхалась баба.

   —  Что случилось?

   —  Помоги! Выручи! Спасай! — подтолкнула мальца к Егору и взвыла:

   —  Глянь на моего мелкого! Совсем засранец, а уже матерится хуже мужика! Сил с ним нет! И ругала, и била его, в угол ставила, ничего не помогает. В детсаду сказали, что отчислят. Ну, куда его дену? Он всех подряд матом кроет!

   —  А я при чем? — развел руками Титов.

   —  Да ни при чем, но только ты сумеешь отучить Глебку! Тебя должен послушаться, больше никого не признает!

   —  Это правда, что мамка говорит? — спросил Егор мальчонку, тот во все глаза разглядывал Лукича.

   —  Куда с собой ни возьми, всюду опозорит! В магазин пришли, он на продавщицу матом. Та говорить разучилась мигом. В автобусе опозорил так, что, не доехав, выскочить пришлось. В цирк повела, сели в первом ряду, так мой змей так медведя назвал, что тот от удивления на жопу сел. А потом подошел к краю арены, да так рявкнул на моего засранца! И что думаешь, не испугал. Глеб его еще круче послал. Зрители уже не на медведя, на моего звереныша глазеют и хохочут, животы надрывают. Мелкий врубился, что его базар больше медведя понравился и постарался так, что зверь со сцены сбежал, сорвал номер. Тогда на арену выпустили львов. Дрессировщик думал, что их мой пацан испугается. Как бы ни так. Глеб льву рога показал. Ты представляешь? А у того три львицы, вместе с ним в одном номере! Ну, как выступать после такого, если сопливый шкет такое отмочил? Короче, выгнали нас с ним под хохот зрителей. Я реву, а Глебу полные карманы конфетами набили. Вот и докажи ему после всего, что материться нехорошо!