Заложники Кремля - [21]
Отсюда иссушающая горечь, отравившая ее последние месяцы, дни. Это было разочарование в первой и последней — единственной любви. Отчего жизнь вдруг показалась бессмысленной. В последние годы Надежда серьезно думала о разводе. Няня, занимавшаяся детьми, слышала, как она потерянно жаловалась подруге:
— Все надоело, все, даже дети.
Но ей уйти от мужа — было нереально. Коммунистическая партия, как Ватикан, не одобряла разводов. Развестись можно было только по политическим мотивам. Развод с «врагом народа», например, партия поощряла.
Писатель Юрий Нагибин узнал эту среду изнутри. Одной из его жен в 40-е годы была дочь крупнейшего московского «красного директора», изображенного писателем в автобиографической повести «Моя золотая теща» под именем Звягинцева. Вот каким открылся писателю цвет партийно-хозяйственной номенклатуры:
«Признаться, я так и не разобрался в моральном кодексе этих людей, вернее, их среды, ибо в нем, в этом кодексе, причудливо уживались всевозможные табу чистых сердцем и разумом дикарей с такой моральной свободой, о которой я прежде не подозревал. Если упрощенно, то разрешлось почти все, но под покровом внешней респектабельности. Как потом выяснилось, многие друзья Звягинцева имели вторую семью — с квартирой, детьми, налаженным бытом. Об этом не говорилось вслух, если же случайно упоминалось, то не осуждения ради, а как данность. Но уйти к другой женщине и создать с ней новую семью считалось не просто аморальным, а преступным — злодейство, извращение, забвение всех человеческих приличий и норм. Негодяй изгонялся из среды».
Сколько браков не распалось из-за страха испортить карьеру! Но и сколько взаимной ненависти копилось в расчетливо сохраняемых семьях, зоологической ненависти! Иногда казалось, ее можно потрогать руками, я знала несколько подобных брачных союзов.
Развод же в семье «богочеловека», которого вся страна благодарит уже за одно то, что он живет на земле, был просто немыслим! Этот брак был обречен БЫТЬ до самой смерти одного из супругов.
Надя Аллилуева при всех сложностях взаимоотношений с мужем сумела все же наладить дом и воспитание детей. Вася до школы почти безвыездно жил в Зубалове. Дача в то время представляла собой настоящее поместье с цветниками, ухоженным садом, ягодниками и огородом.
Мальчишка рано стал проявлять свой трудный характер, и подобрать ему няньку было задачей непростой. Но когда в доме появился Александр Муравьев, все, наконец, вздохнули с облегчением. Этот чудесный человек, которого все звали учителем, круглый год оставался с Васей, учил его читать, считать, рисовать, даже ухаживать за кроликами, ловить ежей и ужей. С ним младшие Сталины ходили на рыбалку, жгли костры, собирали грибы.
Генеральный секретарь сам редко занимался детьми. Но когда это случалось, дело нередко кончалось семейной ссорой. Коба, не выпускавший из рук курительной трубки, любил, как об этом рассказывал Бухарин Троцкому, посадить годовалого Васю на колени, набрать полный рот дыма и пускать его острой струей сыну в рот. Это, естественно, вызывало у матери бурный протест. Но подлинный ужас испытывала она, наблюдая, как муж по грузинскому обычаю наливает крошечному сыну вино. Не напрасно ужасалась — тяга Василия к алкоголю стала заметна уже с детства.
Незадолго до смерти Надежда сказала дочери:
— Не пей вина! Никогда не пей вина!
«Это, — пишет Светлана, — были отголоски ее вечного спора с отцом, по кавказской привычке всегда дававшего детям пить хорошее вино. В ее глазах это было началом, которое не приведет к добру. Наверное, она была права — брата моего Василия впоследствии сгубил алкоголизм».
Мать держалась с детьми строго, недоступно — из опасения избаловать наследников первого человека страны, от нечеловеческой тревоги за их будущее. Светлана, даже взрослой, не решалась повесить у себя в комнате фотографии матери последних лет.
«Лицо ее замкнуто, гордо, печально. К ней страшно подойти близко, неизвестно, заговорит ли она с тобой. И такая тоска в глазах… такая тоска, что каждому, при первом же взгляде этих глаз должно быть понятно, что человек обречен, что человек погибает».
Мог ли одиннадцатилетний Вася, избалованный, часто грубый, но в то же время и умный и любящий, не почувствовать скрытой драмы, которая неслась к развязке? Даже Светлана, которой в то время исполнилось всего шесть лет, ощущала что-то неясно пугающее в доме. Впоследствии она сформулирует это: пружина, заведенная до отказа, должна была страшно распрямиться…
И все-таки мама, внешне суровая и неулыбчивая, оставалась добрым гением дома. К ним приходили друзья, устраивались шумные детские праздники. Собиралось, бывало, до двадцати-тридцати ребятишек — детей соратников по партии. (Не вокруг елки, о нет, новогодняя елка была большевиками запрещена, это ведь атрибут Рождества. Только в 1938 году всей стране разрешено было «сделать детям хорошую, веселую ёлку»).
Бывало еще как весело. В общем хороводе кружились дети Сталина, Троцкого, Бухарина, Молотова, Кагановича… Праздники готовились под руководством Александра Муравьева, а также воспитательницы Натальи Константиновны, которая учила сталинских детей лепке, рисованию, выпиливанию, чередуя это с занятиями немецким языком. Вот каким запомнила Светлана последний при жизни матери детский праздник в Кремле. Февраль 1932 года, ей исполнилось шесть лет.
