Заложницы вождя - [7]

По команде вожака, «шестерки», уложив на одеяло пайки, за четыре конца подняли вверх драгоценное одеяло на верхние нары, к блатным, к хозяевам. После этого, наверное, с полчаса там шло гулкое чавканье, звон стаканов, веселый гомон. Обитатели вагона, затаившись, ждали, когда же им перепадет пайка. Наконец, с нар раздался хриплый голос «Топорика»:

— Эгей, черти вятские! Поди, оголодали? Чую, животики подвело. Не мандражьте, счас накормлю. Я добрый. Итак, делим хлебушек по высшей справедливости. В воровском мире, запомните, все, как у вас на воле: «Кто силен да смел, две пайки хватает, слабак — ни одной не видит.» Значит, так: на артельные нужды берем тридцать паек, а остальные… Ну, гуляй, губерния. — Недавние заключенные с хохотом, с диким подвыванием опрокинули с одеяла оставшиеся двадцать шесть паек хлеба, предназначенные для пятидесяти шести человек. Боже мой! Что тут поднялось! Вагон будто качнуло. Оголодавшие ребята кинулись за хлебом, как бросается волчья стая на загнанного теленка. Мгновенно образовалась куча-мала.

Бориска, конечно, прекрасно помнил о строгом предупреждении вожака не брать хлеб пять дней. Поначалу оторопело наблюдал, как деревенские ребята буквально перли на рожон, пробиваясь к правой стене вагона, к хлебу, били, толкали претендентов на горбушки и мякиши. Конечно же, со стороны Бориски ввязываться в эту жесточайшую бучу было бы чистейшим безумием — мало того, что в свалке ему могли поломать ребра, но и уголовники не простили бы ему ослушания. Но тут будто сам ангел-хранитель подтолкнул Бориску: «Вперед! Чего рот раскрыл? Так и загнуться недолго, хлеб тебе положен, бери его! Рви свое!» И все разумные опасения мигом улетучились. Осталась одна главная мысль: «Хлеб!» Бориска поднялся и стал медленно продвигаться к дерущимся, на ходу подбирая крохи, но тут ему показалось: в ногах у барахтающихся, сопящих, плачущих, матерящихся «чертей» прилипла к полу полураздавленная пайка, к счастью, ее, видимо, пока никто не заметил. И Бориска решился. Получая хлесткие удары по лицу, по голове, не обращая внимания на кровь, заструившуюся из носа, он чудом дотянулся до раздавленной горбушки, сгреб ее в кулак, занозив палец, однако живым выполз из кучи-малы. Привалясь к стенке вагона, тяжело, с хрипом дыша, выплевывая сгустки крови, он победоносно сжимал в кулаке черное тесто, все, что осталось от пайки. Отдышавшись, торопливо, по-блокадному, начал отщипывать кусочки, величиной с ноготь, глотал, не разжевывая, чувствуя, как сладкая истома разливается по телу.

Вскоре в вагоне все утихло. «Счастливчики» уминали хлеб всухомятку, иные, правда, запивали хлеб водой, а те, кому ничего не досталось, по-собачьи, с откровенной завистью заглядывали на верхние нары, где вовсю «гужевали» уголовники, надеялись, что им тоже может выпасть счастливая доля, корочка с барского стола. Неожиданно Бориска услышал чей-то вихлястый голосишко:

— «Топорик», а «Топорик»! «Выковырянный»-то, я видел, жрал пайку.

— Как это, жрал? — свесился с нар вожак. — Я жиденку сие запретил. Ну и ну. Нарушать воровские законы никому не позволено. Это вам не на воле. Счас разберемся, — строго сказал что-то дружкам. Оставив жратву, с нар спрыгнули двое. «Костыль» был уже знаком Бориске, а вот второго, по кличке «Бура», он столь близко видел впервые, хотя о его изощренной жестокости уже был наслышан. На вид этот уголовник казался вполне нормальным, даже интеллигентным — худощавое лицо, бархатные, завораживающие глаза, тонкие холеные пальцы, характерные либо для пианиста, либо для вора-карманника. Лишь татуировка, которой «Бура» был разрисован, что называется с головы до пят, никак не вязалась с обманчивой внешностью. Расставив по-моряцки ноги, уголовники встали посредине вагона, касаясь друг друга локтями. Спрыгнул с нар и сам вожак. Был он в тельняшке, сыто рыгал. Отстранив дружков, подпер руками бока:

— Где туточки наш смельчак «выковырянный»? — Вожак отлично видел Бориску, но, как истый «вор в законе», ничего не делал без рисовки, привычно, «давил на психику» деревенских, тем самым укрепляя авторитет. В глазах «Топорика» не было ни злости, ни тем более ненависти, он просто хотел на примере несговорчивого «выковырянного» дать должную отстрастку всем обитателям вагона, чтоб никому было неповадно идти супротив его воли.

Кто-то из мальцов угодливо подвел блатных к углу, в котором, скрючившись, лежал Бориска. Кровь из разбитого носа перестала сочиться, хлебушек был съеден, поэтому знакомое безразличие охватило все его существо, он смертельно устал — пусть мучают, убивают, все равно, только бы скорей к концу. Здоровенная ручища «Костыля» выволокла Бориску на свет божий.

— Эх, седой, седой, до чего же ты легок, — притворно-сочувственно проговорил «Костыль», — как мне тебя жаль. Зачем нарушил закон?

— Мне положено, вот и ел, вас не спросил. — Бориска, на всякий случай, прислонился к стене вагона. Не терпел, когда били лежачего сапогами по лицу и пинали под ребра.

— Интересно, кто это тебе пайку положил? — склонился к лицу паренька вожак.

— Советская власть!

— Это какая же такая, советская власть в нашем вагоне? — захохотал вожак. — Ну, уморил. Здесь власть тюремная. — «Топорик» махнул рукой, и уголовники с обеих сторон схватили Бориску под р56уки, встряхнули так, что, казалось, оборвались внутренности, резко заныло в груди.