Заложница любви - [4]

Все решительно говорили, что я вышла за него ради денег. Но Коти, вместе со мной, смеялся над этим. «Что тут продавалось?» – говорил он мне. После нашего брака он продолжал оставаться таким же, каким был раньше. Разумеется, мы вернулись в Париж. Он так же занимался скачками, как и раньше, и пил так же много, как прежде. Но ко мне он всегда был неизменно добр. Я, конечно, старалась не оставаться у него в долгу, не отказалась пользоваться Комнатой Весны, которая была декорирована им для Клер и где висели ее портреты, нарисованные знаменитыми европейскими художниками. Коти желал бы, как мне кажется, обессмертить ее, если бы мог, и даже порой садился и мечтал перед ее портретом кисти Лэшло. По-видимому, он не чувствовал против нее никакого озлобления за то, что она бросила его ради одного русского, толстого и грубого блондина, составлявшего, в сущности, полную противоположность Коти. И вот, порой он говорил со мной о ней, а я говорила о Шарле Кертоне. Но мы оба знали несчастье друг друга; он знал обо мне худшее, я же знала только лучшее о нем, так как не было ничего другого, что я могла бы знать про него. Вы не можете представить себе его великодушия, и я не в состоянии говорить вам об этом. Он все давал мне без всякого стеснения; я имею в виду не только драгоценности, но и деньги. Он сделал следующее: не обращая внимания на скандал, он заставил мир, к которому сам принадлежал, хотя и не очень дорожил им, вполне признавать меня как его жену. Вдвоем мы стали сами собой и заняли надлежащее место. Это звучит несколько нелепо, но, я думаю, вы понимаете, что я хочу сказать. Для женщины это все же имеет значение, – все равно, признает ли она это или нет, так как женщины вообще не стремятся попирать ногами условности и за это расплачиваться потом, как бы они ни хвастались этим и как бы ни насмехались над этими условностями.

В конце первого года нашего брака, когда мы как будто начали лучше понимать друг друга и когда я наконец убедилась, что этот уродливый человек в действительности не был ни таким безобразным, ни таким уродливым и что его грубый язык, его пьянство, его увлечение скачками были не более как одеждой, которую он мог снять и надеть по желанию. И как раз тогда, когда Коти начал приходить к решению, что не так уж скучно, как он это думал раньше, проводить время с собственной женой, и случайно, хотя и очень, очень редко, стал разговаривать со мной о разных вещах, – началась его болезнь. Сперва это казалось совершенно невероятным, чтобы подобная болезнь могла взять верх над ним; это было так несправедливо, так чудовищно! Ни один из нас не допускал мысли, чтобы такое состояние могло продолжаться; мы даже смеялись над подобной идеей, а между тем мы все время знали, что это возможно. И наконец я обнаружила все: что он это знает и этого страшится. Случилось это однажды ночью, когда я вошла в его комнату и он не слыхал меня. Он лежал неподвижно, потеряв почти всякую способность двигаться. Я стояла в дверях и видела, что он плачет, и лицо его искажается, гримасничает, как лицо ребенка, когда он уже не в силах больше переносить своих страданий. Я никогда его не обнимала, но тут я его обняла, положила его голову к себе на грудь, качая его как ребенка, и тогда он заговорил. Он не просил у меня никаких обещаний, ничего не спрашивал, и я ничего не говорила ему, но мы оба знали это. И он плакал у меня на груди, пока не успокоился постепенно. Мы никогда больше не говорили об этом, и даже когда ему стало хуже, он все же хотел, чтобы его относили в гостиную, и мы с ним вместе принимали гостей, пока… пока он не лишился речи!

А теперь я подошла к ответу на ваш вопрос, если только вы уже не получили его. Но есть еще другая подробность, которую я хочу сообщить вам. Как раз после того, как он лишился речи, мы изобрели с ним немой разговор при помощи губ и век. И мы разговаривали с ним таким образом в течение месяцев. Он обсуждал со мной скачки, после того как я прочту ему известия о них. И тогда в течение короткого времени к нему как будто возвращалась прежняя сила мозга, и, пока она существовала, мы с ним составляли планы нашего будущего. И это останется моим настоящим, пока он не умрет… Не долг удерживает меня возле него и не любовь, о которой говорят всегда, но мы с ним партнеры в жизни, и, как во всякой другой игре, вы будете поддерживать своего партнера, если он не очень хорошо играет, – так и я: пока Коти не умрет, буду помогать ему делать его ходы. Я должна уплатить ему свой долг за то, что он научил меня играть в жизнь и поддерживал мои ходы в первые дни. И этот долг я никогда не смогу уплатить вполне. Вы можете быть повержены своей собственной слабостью, как и жестокостью других, своей неспособностью освободиться от рабства, за которое вы себя глубоко презираете, прежде чем вы поймете наконец, что вы должны чувствовать относительно человека, который поднимет вас, очистит от всякой грязи, избавит от страданий и перенесет в такое место, где есть свет и безопасность. Коти никогда не говорил мне о моей безумной погоне за человеком, который во мне не нуждался. Я не стоила рыцарских чувств, но Коти так не думал. Мужчины нечасто бывают такими, даже если они дают лучшее, что есть в них, в течение всей своей жизни, и дают худшим женщинам. Не думаете ли вы, зная все это от меня, что все, что я ни делаю для Коти, слишком мало?