Залежь - [72]

Алена Ивановна подавала заявление с просьбой направить ее на целину не прицепщицей, но Черепанова родилась в Ленинграде, выросла в Ленинграде, в Ленинграде блокаду пережила и потому на плуг села, не возразив ни слова: все от земли идут и по ней же. Земля — владычица добрая. Она каждого заметит, примет и приютит и большим человеком сделает, лишь бы ты ее приял близко к сердцу и почел за свою. И когда пообвыкла и пообжилась немного, убедилась Алена: правильно она поступила. Тихонько, без возгласов, но правильно. Необходима людям эта целина, как сама жизнь, как продолжение рода.

Своя работа, как своя рубаха, только еще ближе.

И Черепанова, отсидев восемь часов на полевых курсах прицепщиков, бежала на участок, где строился детский сад. Детский сад строился, к палаткам целинников присоседилось четыре казахских юрты, и на объект номер один шли все, кто целовался уже и кто не завел знакомства еще.

21

Кино началось бы позже, чем было указано в афише. Экран висел на закатной стенке, и ждать, когда этот закат потухнет, пришлось бы долго: заря располыхалась во весь запад. Сперва кто-то предложил перевесить полотно на ту сторону, но верхняя рейка оказалась пришитой намертво четвертными гвоздями, оторвать ее голыми руками нечего и пытаться, и Вася Тятин выдал идею развернуть вагончик дышлом наоборот. Идея настолько понравилась всем, что ее тут же подхватили, и вагончик поехал. Поехал вместе с заседанием целинного штаба.

Он уже начал тяжелеть и врастать в землю, поняв смысл и значение свое на этой земле среди десятка тысяч других точно таких же вагончиков, и потому, наверно, с этакой неохотой, скрипя сердцем, стронулся с места, оставив четыре вмятины от колес.

— Как вам, а мне мерещится уже, — покрутил Евлантий Антонович пальцем перед коричневым лбом.

Грахов расхохотался:

— Ну и молодежь у вас! Моторная молодежь.

Раскрылась дверь, в косяк, одна выше другой, уперлось две руки, потом, еще выше, — третья, и в проеме замаячила ярко-оранжевая голова.

— Василий! Это опять твои выдумки? Что вы делаете?

— Свет… в кинозале… тушим… Анатолий… Карпович, — в такт шагам пояснил Вася Тятин, тыча свободной рукой в небо.

Анатолий хотел спрыгнуть и помочь, но прыгать через Васину голову было небезопасно: коснешься — и ожегся.

Вагончик дал петлю и тем же следом вернулся на прежнее место, осев в теплых вмятинах сразу всеми четырьмя колесами. И облегченно вздохнул. А когда к его порогу приставили лестницу-крыльцо, окончательно успокоился и затих, слушая оттопыренным ухом раскрытой двери знакомую суматоху усаживающихся на что придется ребят и девчат: сейчас кино начнется.

Шло кино где-то посередине между западом и востоком, шла на экране война между двумя мирами, а под навесом мирно урчал трехсильный моторчик, вырабатывая электричество, и ходил вдоль новенького детсадовского частокола тридцатилетний Федор Чамин, комкая в большой руке синенькие билеты. В зашторенных окнах, как на экранах, мелькала женская тень с тенями детских игрушек. И тени эти были такие мирные и… недоступные, что Федор никак не решался толкнуть калитку, постучать в раму и сказать… Но что говорят в подобных случаях, он не знал, а придумать не мог.

Придумает. И скажет. Обязательно скажет. Потому что эти слова и есть сама жизнь.

На опустевшем экране замельтешили крест-накрест черные полосы, вспыхнула над киноаппаратом лампочка-переноска, дострекотала лента — и ожил другой мир. Шумный, громкоголосый, молодой.

— Вас где разместить, Михаил Павлович? — спросил Анатолий, посматривая, как бы их не подхватила хлынувшая к палаткам волна: спать, спать, спать. Пахота завтра. — В гостиной или к нам с Евлантием Антоновичем пойдете?

— К вам, к вам. Хочется, знаете ли, тоже почувствовать себя молодым.

— А нам стариться и некогда, — наклонился к Грахову Хасай. — Не то время.

Анатолий на правах хозяина дома откинул полог, прикрывающий вход в палатку, пропустил Евлантия Антоновича, чтобы он включил свет, пригласил жестом Михаила Павловича, вошел сам.

— Ужинать будете?

— Какой ужин, завтрак скоро. Нас с Василием Васильевичем на полевых станах закормили. Это вы только замешкались, другие совхозы давно приступили к вспашке.

— Окупится, Михаил Павлович, — окнул на слове «окупится» агроном, гремя запасной раскладушкой. — Земля — то же дите, ей нянька нужна, не посиделка. Вот мы и готовили таких нянек. Плуг — не кусок железа, инструмент. Тонкий инструмент.

Грахов опустился на краешек приготовленной постели, выставил «чужую» ногу, потер натруженную голень.

— Потушите-ка свет, ребята.

Анатолий вывернул лампочку. Немного погодя звякнули пряжки протезных ремней, послышалось облегченное «а-ах».

— Так как же ты промашку дал с шабашниками, Толя? — Подождал, Толя молчит. — Не молчи, дело серьезное. Выплатить по договору ты обязан будешь, а финотдел такой суммы не выдаст, они мне звонили уже. Что ты скажешь?

— А что я скажу, Михаил Павлович?

— И я ума не приложу. Ты пока вот что сделай: ты разожми этот кулак.

— Как?

— Назначь их всех бригадирами, а в бригады им — своих ребят посмекалистей.

— Не согласятся, — пошевелился на скрипучей раскладушке Хасай.