Залежь - [62]

— Великое наследство — социальность. Недаром есть графа в анкетах: соцпроисхождение.

И замолчал Хасай, совхозный агроном, такую притчу или быль поведав молодежи к слову, когда возник вопрос в вагоне, что потянуло к плугу их, типичных горожан, не знающих, как лошадь заводить в оглобли, а запрягать — уж и подавно.

Но степь оживала, как оживает девка-перестарок, когда приезжают сваты. Она уже истомилась вся, извелась, перегорела нутром, зачерствела сердцем и поблекла, ожидая своего часа, своего суженого, своего пахаря дорогого. Она уже отчаялась и потеряла всякую надежду быть хлебосольной хозяйкой, иметь семью, иметь заботы, приносить пользу и радоваться земной радостью, почувствовав новую жизнь сильным, натосковавшимся по материнству телом. Она смирилась уже со своим извечным девичеством, перестала ждать, подбегать к окошку и выглядывать из-за шторки, едва скрипнут ворота. И вдруг — приехали. И остались в ее просторном пустом доме. И началась жизнь. И все изменилось.

Евлантий Антонович не отступал от своего ни на шаг, пока не добился сенокосилок, граблей, волокуш, стогометателей и ручного инструмента, выдержав немалую войну за все это. Земотдел жаловался в райком на Хасая, Хасай — на земотдел. И трудней всех досталось посреднику, потому что обе стороны считали себя правыми. Так оно и было.

— Михаил Павлович! В «Антее» все еще не пашут! — звонил земотдел Грахову.

— Почему?

— Агроном мудрит. Якобы площадь не готова.

— А вы как считаете?

— Мы? Мы считаем — готова. Повлияйте, Михаил Павлович.

— Нашли влиятельное лицо. Хасай просит на вас повлиять, вы — на Хасая. Вы обеспечили его сеноуборочной техникой?

— Михаил Павлович! Что он выдумывает? Какое сено — август на исходе. Сейчас проволока, не трава уже. Он со своим сеном до морковкина заговенья проволынится, а скот его все равно есть не будет. Дешевле обойдется запахать.

— Да? А Евлантий Антонович говорит, что прошлогодняя трава съедобней нынешней соломы. И не только дешевле обойдется пахать по стерне, но и выгодней.

— Он вас неправильно информировал.

— Но-но-но! Без этого. Я тоже бывший агроном. Я, признаться, тоже не любил, когда на меня влияли. Вы бы лучше помогли ему, а не жаловались. Договорились? Вот и отлично.

— На риск идете, Михаил Павлович, — предупредила телефонная трубка и, поколебавшись немного, шепнула на ухо: — Не забывайте план.

Грахов без телефонной трубки знал: на риск идет. Не забывал план. Но знал он и помнил агронома Хасая Евлантия Антоновича, который основной агротехнической дисциплиной признавал арифметику, государственным языком — арифметику, основным изобразительным искусством — арифметику. Цифрами он мог сказать, почему сев начат раньше или позже спущенных сроков, где тройные пары пахать, где боронования достаточно и нужно ли нынче пускать плуг за комбайном. Застолбит страницу цифрами — и все познается в сравнении. Над отчетами его частенько подтрунивали в коридорах на перекурах, называли японскими грамотами, так как читались они только сверху вниз, а не слева направо. И потому еще, наверно, что фамилия Хасай походила на японскую, не Евлантий Антонович не обижался.

— Фамилия моя греческая. От самого Ясона идет. Видоизменилась немного. И я тоже.

— Ничего себе немного, — смеялись братья-агрономы, — одна буква эс осталась.

— Так, а времени-то сколько прошло! Ничего удивительного. Рассказать вам быль про Ясона?

У Хасая все быль, потому что, говорил он, нет абсолютной фантазии, не обоснованной на знаниях или историческом факте.

Время года по хасаевскому календарю состояло не из четырех кварталов или сезонов, как у всех агрономов, а из двух периодов — зимнего и летнего, чем неимоверно запутывал статистиков, президиумы и совещания, если давалось ему слово. Периоды эти каждый раз имели разную продолжительность, имея в общем-то постоянную границу и одинаковое определение тех границ: зимний — от снега до снега и летний — от снега до снега. Тут любой запутается.

— Ну что здесь непонятного? — в свою очередь удивлялся Хасай. — Сошел снег — начался летний период, кончился зимний. Выпал — летний кончился, начался зимний. Ясно, как белый день.

Грахов до войны тоже работал агрономом, и ему нередко приходилось встречаться с Евлантием Антоновичем и листать его знаменитый блокнот-календарь, из которого можно было узнать, в каком году, начиная с тридцатого, в какой день шел дождичек, дул ветер, выпала роса, замерзали воробьи. Или запись вроде такой: много мух.

— А мухи при чем здесь? — рассмеются. — К заморозкам?

— К урожаю на плодоягодные. Это когда я на Украине агрономию постигал.

— Вот тебе и много мух, — улыбнулся Грахов, наклоняясь, в который раз уж, над докладной запиской агронома из совхоза «Антей». — Ах, Антонович ты, Антонович. Нисколько не изменился.

Докладная записка начиналась «За оставшиеся два месяца летнего периода залежь поднять можно. При условии…» Двоеточие и колонки цифр с подзаголовками видов работ, времени, материальных расходов, норм, экономии, коэффициентов и внизу под колонками — разница в сроках при вспашке по стерне. Заканчивалась записка тем же, чем и началась: «План дать можно».