Залежь - [46]

Дмитрий Михайлович крякнул сизым селезнем, сел прямо, вытер губы, помешкал, снова поворачивается.

— По-моему, он потянет. Если уж тебя обучил…

— Галаганов мой многому кой-чему обучил меня, детей тому рановато учить еще.

— Самое время, — не уловил подвоха агроном.

— Толкуйте с ним, я при чем? Это его дело.

Шурка, расправив подол юбки, положила поперек коленей пучок пшеницы и складывала в горсть стебелек к стебельку, колос к колосу, обкусывая длинные соломки. Выбрала, которые получше, обмотала последним, завязала — получился маленький снопик. Положила его на ладонь и любуется. А снопик такой упругий, усатый, желтый, манящий. До того манящий, что и агроном за ним потянулся подержать.

А Шурка, придерживая наготове свернутую спецовку и пучок колосьев, вытягивалась то через одно плечо водителя, то через другое, отыскивала просвет в запыленных стеклах, прищуривала поочередно глаза в надежде хоть что-то увидеть, не видела ничего и потихоньку вздыхала. И вдруг выпрямилась, застегнула ворот кофты на половину пуговки, перешпилила шишку косы на затылке, полупуговка снова расстегнулась, оторвала ее совсем и приоткрыла дверцу.

— Поджидает.

— Кто кого поджидает, Александра Тимофеевна?

— Меня. Педагог мой. Во-о-он у нефтебазы.

— Остановочку прикажете делать?

— Делай, делай, голубенок белый, — пропела Шурка и выпорхнула из кабины. — А подборочку своей косовицы я по кругу дам.

— Не получится.

— Еще как получится! Получится ведь, Дмитрий Михайлович?

— Н-не зна-а-ю, — не поддержал Шурку агроном.

— А и знать нечего. Ходка — вдоль, ходка поперек. Что так на эдак — квадрат, что эдак на так — все одно тот же квадрат. Ай, да ну вас! Ой, а гостинец-то. Чуть не оставила. Все!

Шурка захлопнула дверцу, «газик» уркнул и укатил навстречу Лежачему Камню, чтобы не мешать оставшимся. Деревенские люди застенчивы.

Присланный механик с улыбчивой для Лежачего Камня украинской фамилией Рябашапка только с приезду показался ручным, стеариновым, что ли. Подогрей маленько — и лепи из него любую свечку. Хоть копеечную, хоть рублевую. Но как раз в подогретом-то в нем и обнаруживалось все на свете: и твердость характера, и принципиальность, и настойчивость, и выдержка, и еще что-нибудь в этом роде, но покороче. Убедил-таки он агронома, старого агронома, продутого ветрами, прожженного солнцем, просвеченного рентгеном молний, клейменного горячим и холодным железом, до конторы не доехали, убедил назначить Балабанову в паре с Димой Ромашкиным на подборку и обмолот.

Высадив Шурку с колосками для Семена против галагановского склада горюче-смазочных материалов, против ГСМ сокращенно, Коля раскрепостился и заговорил на смешанном смешном языке, полслова по-русски, полслова по-украински. Он вроде бы и дурачился, но дурачился с умом: я, может, и шучу, а вы, Дмитрий Михайлович, как хотите воспринимайте.

— Хитришь. Ой, хитришь, — грозил ему пальцем агроном.

— Ни. Ни якой хытрости тут нема. Ставь Балабанову на обмолот, тай годи. Не прогадаемо. З двомя царями ца Гапка. Ей-бо з двомя. Одын — у голове, другий — ось туточки ось, — ткнул Коля кулаком себя под сердце.

— А… потянет? — начал потихоньку сдавать позиции главный агроном.

— Як ще потягне! Ось побачите. Ну? Дуемо до горы, Дмитрий Михайлович? Га?

— Га-га-га, Коленька. Дуть придется, вон какая сушь держится, вмиг хлеба вызреют.

И тем же следом поковылял обшарпанный «газик» обратно на Косотурку предупредить Ромашкина, чтобы гнал он после работы комбайн в мастерские, чтобы сняли дежурные слесаря за ночь жатку и поставили к утру подборщик и чтобы поторчал бригадир на мостике за спиной у Балабановой с полсмены или сколько, смотря по обстоятельствам. Она женщина толковая вроде.

А Балабанова утром никак не могла взять в толк, какая польза и выгода от ее работы.

— Ром! Да нагнись ты ближе, не съем. Ром, ты ведь механизатор широкого профиля? А?

— Ну, широкого.

— А я пока узкого. Вот и объясни мне, что это такое?

— Где?

— Там, — показала Шурка на желтеющее поле впереди. — Вчера я с корня валила, сегодня подбирать еду. Как такой трюк называется?

— Раздельная уборка! Новый метод! — прокричал Ромашкин, разгибаясь передохнуть, поясница онемела, от самой заправки согнувшись едет.

— А-а! Поняла. Дрова тоже таким методом заготавливают.

— Ну-у-у, в принципе — да-а.

— А прямо почему нельзя? Из колоса — в бункер, из бункера — на мельницу.

Ромашкин, выкраивая время на толковый ответ, выгнул спину, поломался с боку на бок, снова нагнулся.

— Почему нельзя? Можно и прямо. Но ты вот о чем забываешь: в такое ведро, как нынче, например, денек-два — и перезрела пшеничка, и посыпалась. Да если еще ветерок? Вовсе хана хлебу. Верно? Понимаешь?

— Наполовину.

— Тогда слушай дальше, разжую. Вот, предположим, стоит переспелый хлеб на корню. Ветер подул. Так? Колосок о колосок трется, стукается, зернышко вышелушивается — потери. Так? Так. А в валке, на земле, оно сохранится. В валке оно до снегу пролежит.

— А под снегом и до нового урожая может пролежать.

— Правильно, Шурка! Молодец. Вот это самый он и есть новый метод.

— Не согласна.

— С чем?

— С новым методом. Не новый он. Сколько человек ро́стит хлеб, столько и убирает раздельно.