Залежь - [32]

Никто так не самолюбив, как самонадеянный мужчина, когда его самонадеянность оказывается напрасной. Он тогда на все готов решиться: и на жертву, и на месть, и на то и другое одновременно.

— А хочешь, Аленка, я останусь здесь с этой ночи и навсегда. На всю жизнь.

— Хочу, но не с этой ночи, с другой. Там, в степи. А сейчас давай попрощаемся. Провожать я тебя не пойду, ты уж извини. Меня можешь проводить.

— Когда отправка?

— Послезавтра. С Московского. В девять.

— Дура ты, дура, в дурачка сыграть не сумела. Все карты я тебе открыл. Ну и катись теперь на свою залежь.

Хлопнула дверь, щелкнул английский замок, опустела и без того пустая комната.

А утром укладывала Алена Ивановна чемодан, слушала, что говорило о ней открытое окно, соглашаясь или не соглашаясь с ним.

— Слыхали новость? Аленушка наша в Казахстан ведь ехать собралась.

— Болтают, поди, Алларионовна.

— Не-е-т! Она сама вот только что мне сказала, карты принесла, брала вчера.

— С чего вдруг вздумалось ей?

— Жених, видать, едет туда, не хочет отставать.

— Не плети, какой у Алены может быть жених?

— Есть, есть. Вчера приходил. Посидел и ушел. Видимо, не баловство у них, по серьезным намерениям.

— А-а-а. Ну, так годы не молодые уж. Пора.

— Ой, да проветрится и вернется.

— Не-е. Она будто бы и квартиру в жэкэо сдала.

— Замуж приспичит — на край света поедешь, согласишься.

— А по-моему, все равно она патриотка, что вы о ней ни рядите, бабки.

— Это по-твоему, Алларионовна. А по-моему вот — она просто Аленушка.

Все старшие и сверстники звали ее Аленушкой, но над омутом, над Невой Алена Ивановна Черепанова ни разу не сиживала.

10

В палатку вошел Вася Тятин и стоял, привыкая к полумраку. Спросонок он и при белом свете худо что видел. Исправлять грешки, которые он натворил вчера, Васю подняли рано, а кто — не разобрал по голосу. Поднять — подняли, но как следует не разбудили. Стоит, один глаз откроет, другой закроется. Голова, что атом, который на плакатах «Химия — народу» рисуют: кольца, кольца, кольца. Только без ядра и частицы. Проснулся наконец.

— О-о-о где рай! И почему меня сюда не поселили?

Разглядел среди спящих Чамина, нагнулся и щекотнул пятку ему.

— Б-ба-ха-ха-ха, — захохотал во сне Федор и сел, бестолково уставясь на Васю.

— Доброе утро, крестный отец. Выспался?

— Выспишься здесь. Чего надо?

— Вставай, Федор Иванович. Ответственное поручение нам с тобой.

— Какое еще поручение?

— Да разбивку геодезисты, оказывается, поленились, не довели до конца, так Анатолий Карпович просил закончить. Поговори, говорит, с Чаминым, он мужик бывалый, толковый и хороший знакомый твой. Мой то есть.

— Вдвоем, что ли?

— А нет. Этот с нами. Солдат. Он в артиллерии служил, так вся арифметика ему знакома. Вставай. Управимся по холодку и — досыпать.

Федор часу не спал, показалось ему, и — вставай. Ничего, встал.

Саша Балабанов, — гимнастерка на спине рыбьим пузырем, — горбился уже над привинченным к треноге нивелиром, крутил винтики, крутил черную трубку, крутился сам.

— На тебе инструмент, — Вася задрал тельняшку, выдернул из-за опушки брюк топорик, сунул Федору, тот взял, тут же хотел отдать обратно, да Вася уже и руки за спину спрятал.

— А твой где инструмент?

— Мой? Я старший, зачем он мне. Моя квалификация — колышки подтаскивать, твоя — забивать.

— А колышки где?

— Колышки? — пошел Тятин на цыпочках, дотягиваясь Федору до уха. Дотянулся. — Сожгли мы их вчера, — прошептал и язык высунул.

— Теперь понятно. Ах ты хмырь! — тюкнул Васе тихонько ребром ладони по загривку. — Ну и где ты собираешься брать их?

— Пополам колоть, которые остались.

— Д-да? Вот и коли сам. Бери, бери свою секиру. Привет, солдат! — поздоровался Федор за руку с Александром. Кивнул на прибор: — И что ты видишь в него?

— На, посмотри.

Федор пригнулся, потыкался в окуляр одним глазом, потыкался другим, покрутил лимб, подгоняя фокус по себе.

— Казахская юрта.

— Ну-ка, — отталкивал Вася головой Федькину голову. — Верно, колпак какой-то! Пошли посмотрим.

— Вы что, ребята? До нее километров пять-шесть, коли не больше, — предупредил сразу обоих Балабанов.

— Й-ерунда! Как ты на это смотришь, Федор Иванович?

— Да вообще-то можно бы. Казахи — народ уважительный. Он тебя и накормит и напоит, приди к нему подобру.

— Ну! — заблестели глаза у Васи. — Федор Иванович, я слышал, из здешних мест, он-то наверное знает. Пошли, Сашок.

— А вешки?

— Время вешки расставит, — выдал нечаянно Вася народную мудрость.

Балабанов с минуту поколебался, посмотрел на штабную палатку и… тоже махнул рукой.

— А! Вернемся — сделаем. Прибор куда? В траву спрячем?

— С собой возьмем. Пригодится, — подмигнул Чамин.

— Зачем? Кто его потащит в такую даль? Вы?

— По переменке. Дорогой объясню зачем. Пошли, пока нас не засекли.

Пошли. Не пошли — потянулись сперва: гуськом, пригнувшись, с оглядкой — вдруг вернут. Но с каждым шагом палатки становились все ниже и ниже и скоро совсем сровнялись со степью.

А степь так уж степь — земля с небом сливается и душа с телом расстается. Так потом и напишет Сашка Балабанов сестре в Лежачий Камень: «…а простор тут, сестричка, — душа с телом расстается».

По дороге Федор поучал Сашку с Васей, как держаться и вести себя должны они в гостях, власть постепенно перешла к нему и ответственность тоже, и когда он сказал, что нивелир с треногой сойдет за фотоаппарат, никто не опротестовал такую шутку и не усомнился, что им поверят.