Залежь - [2]

— Кто?

— Тебе лучше известно…

— Ах, вон вы куда гнете. А ну, пых отсюда все! Нюхаете ходите!

Выгребла Фекла сплетниц из избы, смела подолом с крыльца и кукиш о кукиш стукнула.

— Вот у меня где ваши алименты! Алименты я сама готова платить тому-этому за то, что и у Феклы, — слышите вы, подшкурницы, — и у Феклы Чамихи теперь тоже есть семя, которое пустит корни и продолжит наш род.

Но семя это оказалось легким, и как улетело по ветру недозрелым, так с тех пор и нет его. И не было для Феклы позора хуже. Без мужа родить не посчитала за позор, а это позор. Свилась и умотала с глаз людских долой. С нового места жительства Фекла, переборов себя, написала-таки сыночку, и письмо то стало последним, так как оттуда отпечатали ей, что Ваш сын Федор Чамин уволен по статье и в адресном столе не значится. На том все и кончилось.

Федька никаких таких тонкостей своей биографии не знал. Федька не знал даже толком, в каком краю искать свою Кладбинку: в Сибири или в Северном Казахстане. Но если родную деревню забыл, где она, то уж наверняка знал и помнил Федька, что все указательные пальцы, сколько ни есть их в деревне, все в его спине будут:

— Сыскался шатун.

Надают имен. Имен, и прозвищ, и таких ли ярлыков наклеят, что и до смерти не отскрести. Мир — судья строгий, тоской по родине его не разжалобишь.

— Родину специально для того не покидают, чтобы тосковать по ней, — скажут.

Нет, в Кладбинку ему теперь дорога заказана. Жила бы там мать — можно еще вернуться, а под одни косые взгляды ехать — радости мало. Косой взгляд опасней ножа, от него ничем не спасешься.

Федор и не заметил за думами, что зал ожидания почти опустел, а там, за открытой дверью, пробовал медные голоса духовой оркестр и гомонил народ.

Откуда его набралось столько, недавно никого не было. Пионеры при полном параде, военных строй, гражданские, музыканты, музыка, цветы, флаги, воздушные шары, ленты, плакаты. У Федьки с непривычки зарябило в глазах и навернулись слезы. Промокнул их рукавом, поозирался, не заметил ли кто, а то еще подумают черт-те что. Слабонервный, подумают. Или псих.

А из-за водоразборной башни вывернулся уже и отпыхивался паровоз, замельтешили передние вагоны, дзинькнули тарелки барабана, бухнул сам барабан, и хлынул марш, заглушив станционный громкоговоритель. Федька только и успел расслышать: «…прибывает поезд…» Какой? С кем? Откуда?

— Кого встречают?! Встречают кого, спрашиваю! — придержал Федька парнишку с рюкзаком на спине.

— Нас!

Парнишка побоксовал воздух над головой, повернулся, чмокнул, куда пришлось, какую-то женщину и стал пробираться через народ. И потому, как женщина поднесла к дрогнувшим губам скомканный платочек, понял Федька: мать это парнишкина.

— Не скажешь, гражданочка, не на комсомольскую стройку эшелон?

— Почти что. Читайте вон, — кивнула женщина.

По вагону от угла до угла золотились огромные буквищи:

Станем новоселами и ты, и я!

И читались они в такт музыке.

— А, целинники едут.

Чамин направился от чужой матери к гудящему составу, поглядеть поближе на этих энтузиастов, которые добровольцы, а когда протиснулся, то очутился чуть ли не у последнего вагона, на котором выделялись слова с тремя восклицательными знаками:

Мы из Кронштадта!!!

В окнах и на подножках теснились парни и девчата в тельняшках и с пионерскими галстуками на шеях.

— Привет, полосатики! Куда путь держим? — подергал Федька за подол тельняшки веснушчатого, развеселого парня с неимоверно длинными и цепкими руками. Парень висел на них, как летучая мышь на крыльях, почти не касаясь ногами нижней ступеньки, и вертел головой чуть ли не вкруговую. — Ты! Вертоголовый! Куда едешь, спрашивают.

— На целину, дядя!

— Это понятно. А точней?

— Поехали, узнаешь.

— Правильно, Вася! Ну-ка, сагитируй его.

— Н-не, ребята, — рассмеялся Федька. — Я на агитацию не поддаюсь. Я такое кино видел уже, — и показал на «Мы из Кронштадта!!!»

— А то, может, поплывем?

— Х-хэ, водоплавающий. Вон с теми моря́чками я поплыл бы, — подмигнул Чамин девчатам в окне, девчата перешепнулись и прыснули. — Вы чего?

— Мы — ничего, а ты полундру не закричишь?

— Да уж как-нибудь стерплю.

— Тогда — садись. Слабо?

— Кому? Мне?

— Смелей, дядя! Прогула не будет, по почте уволишься.

— Это нам не впервой.

— Тем более, значит. Или жену молодую не хочешь бросить одну?

— Да она, похоже, его самого бросила, такого труса…

Не успел Федька ответить.

Колокол дал отправление, паровоз выдохнул «слыш-шу», лязгнула сцепка, закрутились колеса; а щербатый Вася упрямо висел на подножке и тянул руку:

— Держи! С нами не пропадешь! Ну… Одумайся, пожалеешь!

Поезд уходил, думать было некогда, да, казалось, и не о чем. Федька за эти последние сутки всякое передумал, но, видимо, и вправду нет ничего беспредельней, неистощимей и быстрее человеческой мысли, если способна она в один миг перетряхнуть заново все прошлое, оценить настоящее и представить будущее.

Прошлое Федькино — мать, Кладбинка, большие заработки. Настоящее — пока только этот поезд. И он же — будущее.

И Федька побежал за ним, за этим будущим. Как мальчишка побежал. Слетела сорванная встречным ветром кепка — черт с ней, бежит. Закололо в боку, дышать нечем — бежит. Такая уж натура. Он мог только упасть и сдохнуть, но не остановиться. И, может, упал или остановился бы, если бы не людские руки совсем близко. Много рук. И длиннее всех — Васина. Вот она. Ну, вот она. Ну, дотянуться бы только…