Законы отцов наших - [21]

Майкл Фрейн

«Путеводитель уцелевшего»

4 сентября 1992 г.

Много лет назад я жил с одной девушкой, которая ушла с последнего курса философского факультета сразу же после того, как прочитала высказывание Ницше: «Каждая великая философия — это личная исповедь ее основателя, своего рода невольные и бессознательные мемуары». В свете этого замечания, как мне думается, моя подружка решила, что она в буквальном смысле ошиблась местом.

Ницше и эта девушка вспомнились мне совсем недавно, когда я присутствовал на неком сборище в Вашингтоне, где столичные остряки-самоучки, ученые мужи и политики анализировали итоги первичных выборов и повторяли, как «Отче наш», изречение, которое любил приводить Тип О'Нил: «Вся политика делается на местах». Однако мне это изречение всегда казалось блеклым. Именно Ницше нажал на кнопку. Я думаю, что он сказал бы: «Вся политика делается личностями».

Майкл Фрейм

«Путеводитель уцелевшего»

20 марта 1992 г.

4 декабря 1995 г. Сонни

Моя мать была революционеркой. По крайней мере она так себя именовала, хотя слово «фантазерка», пожалуй, характеризует ее точнее. Пистолеты и бомбы, политическое маневрирование и жестокий механизм войны за власть почти не имели влияния на ее воображение. Ее вдохновляла утопия, стоявшая за всем этим, земля обетованная, где человечество освободится от уродующей его тяжелой необходимости бороться за материальное существование. Кипучая энергия матери просто завораживала меня, и, проникаясь ее верой, я всегда сердцем воспринимала ее высокие надежды. Однако мы с ней никогда не могли прийти к полному согласию. У матери был импульсивный и даже немного эксцентричный характер во всех смыслах, и я не могла в этом с ней сравниться.

С мыслями о Зоре и о наших спорах и расхождениях я так и приехала на работу в суд. Я опоздала. Такое уж выдалось утро. Никки никак не хотела одеваться. Она ложилась, когда я говорила, что нужно вставать, снимала кофточку сразу же после того, как я ее застегивала, требовала одеть ее во все голубое, хотя это требование не поддавалось никакому мало-мальски разумному объяснению. А когда я в конце концов не выдержала и накричала на нее, Никки, естественно, расплакалась и принялась за старое. Знакомые уговоры и слезные просьбы: она не хочет идти в школу. Не сегодня. Она хочет остаться дома. Со мной.

Ох уж эти понедельники! Настоящее мучение с расставаниями, упрашиваниями поверить, что она для меня — самое дорогое на свете существо. Когда-нибудь, обещаю я ей, все будет так, как она просит. Я позвоню Мариэтте и прикажу ей вести дела дальше. К сожалению, не сегодня. Сегодня у меня очень ответственный день, я не могу отказаться от исполнения своих обязанностей. Сегодня начинается процесс Нила Эдгара. Я должна уйти в другой мир, ломать комедию с переодеванием и притворяться. Я начинаю неделю в привычных мучениях, говоря себе, что я не моя мать, что я уже встала на путь исправления и скоро уничтожу в себе то, что еще от нее остается.

Ради нас обеих я позволила Никки не ехать с остальными детьми, которых мы — родители, живущие по соседству, — возили по очереди, и отвезла ее в школу сама. В общем, вся эта возня отняла у меня лишних двадцать минут.

— У вашей работы есть одно огромное преимущество, — сказал мне один ветеран, когда меня приводили к присяге. — Без вас не начнут.

И все же битком набитый зал суда и пустое судейское место — верх наглости. Так я всегда думала и думаю. Я влетаю в зал через заднюю дверь и устремляюсь к кафедре. Яркий, почти ослепительный свет. Жарко. Очевидно, отопление работает на полную мощность. За пуленепробиваемой перегородкой все места уже заняты профессиональными судебными завсегдатаями и другими гражданами. Некоторых влечет сюда нездоровое любопытство ко всему, что связано с убийством. Другие приходят поглазеть так, от нечего делать. Последняя категория самая непостоянная. В глубине помещения у стен лениво прохаживаются помощники шерифа, ребята в форме, рослые как на подбор. Места для присяжных должны оставаться пустыми в ожидании судебного приказа о сформировании состава, который будет вскоре оглашен. А пока Энни соорудила импровизированную галерею для прессы, поставив с ближней стороны ложи для присяжных, отделанной желтоватыми дубовыми панелями, несколько рядов стульев с откидывающимися сиденьями. Лучшие сиденья в переднем ряду заняты тремя художниками, делающими наброски пастелью, коробки с которой они положили у ног, на полу.

Как только я появляюсь в поле зрения Мариэтты, та мигом открывает рот и провозглашает:

— Встать, суд идет!

Помещение наполняется шумом: сотни людей встают, двигая стульями, шаркая ногами и шелестя бумагами. Разговоры сливаются в приглушенное жужжание.

— Народ против Нила Эдгара! — восклицает Мариэтта, когда мы все садимся.

Слова эхом отдаются у меня в животе. Два художника тут же начинают рисовать; их глаза в постоянном движении между мной и блокнотами. Как-то раз я видела рисунок судьи Сонни по телевидению — это был шумный бракоразводный процесс, — и меня встревожил слишком суровый вид, который мне придал художник: лицо с правильными чертами, омраченное тенью необходимости обрушить карающую десницу закона. Наверняка я симпатичнее и не такая сверхсерьезная. Или?..