Судья садится в кресло напротив письменного стола.
Помощник комиссара удаляется в соседнюю комнату, но дверь за собой не закрывает.
Судья закуривает сигарету. Но сейчас, во время приступа, табак кажется ему горче желчи. Он сердито сует сигарету в пепельницу.
Комиссар снова берется за бумаги.
Осведомители ровно ни о чем не осведомили. Ни в Манакоре, ни в соседних городах, ни в Порто-Альбалезе, ни в Фодже не отмечено ни одной траты, превышающей обычную; то же самое относится к публичным домам и ювелирным магазинам.
— Впервые у нас в Манакоре ходит полмиллиона лир, и хоть бы кто что заметил…
— Кто же это оставляет такие деньги на сиденье в машине?! — взрывается судья.
— У них в Швейцарии воровства нет, — говорит комиссар.
— Потому что едят досыта, — резко бросает судья.
Комиссар понижает голос до полушепота:
— Потише, саго, потише. Мой помощник может услышать и будет всем рассказывать, что вы социалист.
Судья тоже переходит на полушепот.
— Скажите сами, разве это не прямая провокация — оставлять без присмотра такую сумму, полмиллиона лир, в краю, где столько безработных, где подыхают с голода? Да я бы с наслаждением этого швейцарца самого под замок посадил.
— У меня задача другая — под замок посадить вора, — заметил комиссар. Только ваш друг дон Чезаре ничем мне не желает помочь…
Он снова принялся излагать суть дела.
Вор мог приблизиться к лагерю, лишь укрываясь за дюнами. Чудесно. Но как до дюн добраться? Сушей или водой. Чудесно. Вор не мог просто прийти туда пешком: его бы увидели. Следовательно, он приехал на лодке. На рыбачьем ялике можно незаметно добраться до дюн по многочисленным протокам между низиной и озером под защитой камыша. Чудесно. Но одним лишь людям дона Чезаре известны эти густо заросшие камышом протоки, да и большинство яликов принадлежит им. Следовательно, вор или из числа челяди дона Чезаре, или имеет там сообщника. Таковы были доводы комиссара.
Дон Чезаре потребовал, чтобы допрос его людей происходил лично при нем.
Длилось это целый день, сам хозяин дома восседал на своем монументальном неаполитанском кресле с золочеными витыми подлокотниками в виде китайских уродцев, а полицейские жались на скамьях.
Когда дон Чезаре считал, что допрос кого-нибудь из его людей затянулся, он кратко командовал:
— Уходи!
Полицейские протестовали. Им, мол, надо задать еще несколько вопросов.
— Я его знаю, — обрывал протестующего дон Чезаре. — Больше ему нечего сказать.
И бросал допрошенному:
— Уходи!
Женщин вообще допросить не удалось. Хозяин просто-напросто запретил им отвечать на любые вопросы.
— Я ручаюсь за всех женщин и девушек, проживающих в моем доме.
А на следующий день взял и вообще не пустил к себе комиссара.
Дальнейшее расследование полицейские попытались худо ли хорошо вести за свой страх и риск, заходили по очереди в камышовые хибарки, разбросанные в низине. При их приближении хибарки мгновенно пустели. Или же полиция обнаруживала там только ветхих старух, полуслепых, полуглухих, твердивших одно: «Да мне, синьоры, и сообщить вам нечего». Надо сказать, что и полицейским не так уж улыбалось бродить по болоту, особенно если учесть, что до многих хибарок можно было добраться только на ялике: а ялик легче любой лодки — сбит он из трех досок, обычно плоскодонный, узенький, с высокими бортами, верткий, норовит тут же опрокинуться, если хоть на минуту перестать энергично грести; да и вода его не несет; сунешь в воду руку — сразу же вляпаешься в тину, в вековую грязь, которая дышит, засасывает, обволакивает.
Топь во всех направлениях изрезана узкими земляными насыпями. Здесь не в редкость встретить дона Чезаре с ружьем на плече — он крупно шагает, а за ним плетется Тонио с ягдташем. Это они вышли охотиться на «железных птиц», в которых, если верить легенде, превратились спутники Диомеда, иначе говоря за редкой дичью, альбатросами, гнездящимися в низине и на озере. Идет он молча, не удостоит вас даже взглядом, и вам еще приходится переминаться на краешке насыпи, чтобы он, проходя, не опрокинул вас в воду. За ним семенит Тонио в белоснежной своей свеженакрахмаленной куртке, и тоже ни звука. Шагают они бесшумно, на них резиновые сапоги. Вскоре оба исчезают в камышах. Потом вдруг раздастся хлопанье крыльев, совсем рядом грянет выстрел, прошуршит, раздвигая камыш, ялик.
— Надо понять дона Чезаре, — говорит судья. — Он воспитан в старинных феодальных традициях. И слишком он стар, чтобы меняться.
— А вы тоже хороши, — восклицает комиссар, — когда крупного землевладельца призывают к ответу, за него вечно вступится социалист.
— Конфискуем! Конфискуем! — тоже кричит судья. — Но уж никак не в пользу ваших попов…
Завязывается обычный спор. Комиссар — член христианско-демократической партии.
Тонио на «ламбретте» медленно объезжает Главную площадь.
Безработные следят за Тонио взглядом. Подобно тому как подсолнечник поворачивается вслед за солнцем, так и их глаза обегают площадь одновременно с «ламбреттой». Это их манера смотреть. Подпирая стены домов, выходящих на Главную площадь, они уже давным-давно разучились вертеть головой. Зрачок медленно ходит в орбите глаза — совсем как те медузы, что, вроде бы отдаваясь на волю волны, сами не движутся, но на деле проплывают немалый путь, и от их взгляда никто не ускользнет.
