Закон тридцатого. Люська - [39]

Мама… Ведь она — женщина, добрая, ласковая. Неужели и она не поняла, что нельзя, нельзя…

Оленька опустила голову, будто невеселые мысли придавили ее.

В школу она больше никогда не вернется. После такого позора — никогда. Лучше умереть. И дома она не останется. В конце концов мама поймет. Куда деваться?.. Неважно… Важно — принять решение и уйти. Подальше от позора, от боли.

Оленька встала, взяла карандаш, написала на листке отрывного календаря: «Мама! Я ухожу, потому что не могу жить под этой крышей. Когда-нибудь ты меня поймешь. Должна понять. О.».

Она положила листок на стол, надела пальто и ушла, стараясь закрыть дверь бесшумно.

А Елена Владимировна все кружила и кружила по комнатам, трогая вещи, стараясь успокоить себя, заглушить вновь возникшую тревогу.

Худо человеку, когда город становится чужим. А город становится чужим, когда человеку худо. Идет Оленька по улице, а навстречу ветер гонит белесые космы снежной крупки. И они текут, струятся под ноги, будто хотят отсечь Оленьку от серого асфальта, как что-то ненужное. Струятся, текут навстречу, и Оленьке начинает казаться, что все, весь город ускользает от нее, зыбкий и ненадежный. Она отворачивается от ветра и закрывает глаза.

В памяти вдруг всплывают строки: «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…» Она гонит их прочь, но они возвращаются и стучат в висках, приноравливаясь к неверному ритму ее шагов: «Где оскорбленному есть чув-ству у-голок…» Где он, уголок, куда идти?

А вдруг Виктор подумает, что она все-таки сама отдала письмо? Сама. Это несправедливо, ужасно… Надо сказать ему, объяснить.

Вся школа знает, вся школа… Мальчишки будут распевать эти стихи на переменках. И кричать ей вслед…

Струится, течет поземка под ногами. И земля зыбка и ненадежна.

— Оленька, ты почему ушла с уроков?

Оленька остановилась. Проследила взглядом за снежной струйкой. Вот она закрутилась жгутом, рассыпалась, замерла и снова потянула свой призрачный шлейф, подхваченная порывом ветра.

Рядом стоят Лена Колесникова и Сима. У Лены в руках чемоданчик. Верно, на тренировку идет. Хорошо ей. Хоть куда идти и зачем. Что ответишь?

— Да, ты же не знаешь: Плюха аппаратуру разбил в радиоузле.

Медленно-медленно доходит до Оленьки смысл.

— Разбил?

— Лампы разбил, — пояснила Сима. Глаза у нее круглые, и выражение их жалостное-жалостное, будто не подруга стоит перед ней, а что-то больное, пришибленное, в рубище, от чего доброе Симино сердце переворачивается.

— Разбил, — повторила Оленька.

— Чтобы Петушок стихи не прочел, — сказала Сима и вздохнула. — Счастливая ты, у тебя — любовь!

Глупая, добрая Сима! Она прижалась к Лене, будто боится, что ветер унесет ее от подруги, и в круглых глазах жалостное выражение сменилось томительным восторгом.

Оленькины щеки вспыхнули.

— Да ты не стесняйся! — воскликнула Сима. — Это же замечательно, когда любовь!

— Перестань, Сима, — строго сказала Лена. — Зря ты ушла с уроков. Ребята очень возмущены, что Виктора и Плюху Петушок выгнал. Ведь сам кашу заварил. Верно? И на комитете мы их обсуждать не стали. Сказали, что сперва сами хотим во всем разобраться. А Виктор и Плюха завтра придут. Если их завтра в школу не пустят, тогда… — Она не договорила.

Сима задрала голову, влюбленно глянула на подругу.

— А я из дому ушла, — неожиданно сказала Оленька.

— Ты с ума сошла! — воскликнула Лена.

Оленька покачала головой.

— Вы всего не знаете. Не могу я дома оставаться.

— И куда ж ты денешься? — спросила Сима.

— Не знаю еще.

— Пойдем ко мне. У меня мама добрая, — предложила Сима.

Оленька улыбнулась.

— Спасибо.

— Нет, верно…

— И ко мне можешь…

— Нет, — сказала Оленька. — Не сейчас. Я, может быть, приду. Может быть. А сейчас… сейчас мне надо зайти к одному человеку.

— К Виктору? — шепотом спросила Сима.

— Нет.

Они распрощались. Лена и Сима пошли дальше. А Оленька перешла на другую сторону и свернула в переулок. Мысль пойти к одному человеку пришла внезапно. И она приняла ее без колебаний.

Теперь уже ветер не хлестал в лицо, а толкал в спину, и текучие струи поземки опережали девушку, выскальзывая из-под ног, рассыпаясь впереди и снова срываясь с места, будто маня и подгоняя ее.

Оленька шла к Фаине Васильевне.

Дверь открыла старушка, очень похожая на Фаину Васильевну, только поменьше ростом, с более морщинистым лицом. Старушка бывала в школе на всех вечерах, и ребята хорошо знали ее.

— Здравствуйте, Варвара Васильевна, — поздоровалась Оленька.

— Здравствуй, девочка.

— Я к Фаине Васильевне. Можно?

— Ты что ж — делегат?

— Нет. Сама по себе.

— Ага. А то мы все делегации принимаем. Как в Большом Кремлевском дворце, — старушка засмеялась дробно и весело. — Заходи. Раздевайся. Дует ветер-то?

— Дует.

— То-то у меня ноги ломить стало. Весны-то какие! То тебе солнышко, то тебе мороз… Ну, проходи. Ты ведь Оленька Звягина?

— Да.

— Я тебя сразу признала. А еще говорят, что у стариков память слабая! А? Я, девочка, столько народу помню. И своих учеников, и Фаины Васильевны… Бывает, встретится на улице этакий дяденька в косую сажень. «Здрасте, — скажет, — Варвара Васильевна». «Здрасте, — скажу и погляжу на него. — Ты у меня учился в тысяча девятьсот тридцать девятом году. В десятом «а». Ты — Кононов Вася».