Закон — тайга - [75]

Скользил на камнях, перешел через проток, таясь, продирался сквозь кусты, и все для того, чтобы подслушать. Кстати, когда мне Элька рассказывала о случае на посадке, я вспомнил себя. Я, правда, ничего не собирался увидеть, потому что мне и в голову не приходило, что между Матвеем и Элькой может быть что-то такое, но вот услышать… То ли это оттого, что сам я по-настоящему никогда не был влюблен, то ли оттого, что Элька казалась мне самой чудесной девушкой и я злорадствовал при одной надежде на то, что смогу ее развенчать. Одним словом, не имею понятия. Тогда не имел и сейчас не имею.

Помнится, пытался я остановить себя осуждением, мыслью о том, что подслушивать — низость, мерзость, гаже которой и не придумаешь. И в то же время какой-то гнусный голосок подзуживал: «Так все равно же об этом никто не узнает». И гнусный оказался сильнее всего того, на что меня натаскивали с детства. Я скользил на камнях, перешел через проток, пробирался сквозь кусты. Потому что жаждал подслушать и был убежден, что эта моя мерзость останется в тайне.

Услышал я их сравнительно издалека. Они считали, что одни на всем белом свете, и потому не остерегались.

— …ничего подобного. Ты же сам понимаешь, что несешь ахинею. Ну ты головой-то подумай: прилетел человек — улетел; что — я ему, что — он мне? Просто появились гости, хозяйка у вас — одна… даже, если хочешь, не хозяйка. Женщина. Все вы, мужики, одним миром мазаны. Ты видел, как он на меня смотрел? Мне неловко стало, потому я и надела платье.

— Я и говорю: только потому.

— Только.

— Это твое «только» для дурачков. Свалился на тебя вдруг небожитель, вот ты слюни и распустила. Как так: живет на белом свете человек, не испытавший на себе чар Эльвиры Федоровны Грининой…

— Ты перестанешь, наконец? Я ведь и обидеться могу.

— Что ж, мне не в диковину. Обида — женское оружие. Чувствует, что рыльце в пушку, сразу, как за забор, за обиду ныряет. «Я с тобой разговаривать не хочу» — такое я слыхал-переслыхал. Когда любят…

— А это я слыхала. Довод тоже не из убедительных. И вообще я не понимаю твоей привычки. Что за манера все истолковывать по-своему? Даже тогда, когда вроде все ясней ясного. Иногда мне кажется, что тебе просто-напросто утомительно жить в мире с людьми.

— А он, мятежный, ищет бури… Ты меня переоцениваешь.

Скучно, однако, разговаривают влюбленные. А главное — однообразно. Я думаю, что на эту тему у них тяжба не впервые. Не мог же Матвей упустить случая в тот самый вечер, когда у нас садился вертолет! Ну, поговорили раз, выяснили отношения и валяй, перекочевывай на другой предмет. Чего друг другу нервы Выматывать… Хотя, конечно, Матвей в чем-то прав. Я и то заметил, что Элька все-таки кокетничала. Только, по-моему, здесь не так надо. Надо предупредить на первый раз, а если повторится — все! Отрубил — и конец. А то… Вот, опять…

— А если бы был не вертолетчик, а вертолетша какая-нибудь, тогда бы наши роли переменились, да?

— Я бы не дал повода.

— И я не дала… Уйди, не хочу… Нахамит сам с три короба, а потом целоваться. Нет у меня настроения. Понимаешь — нет.

— Ты как Аркашку расцениваешь?

— Э-э…

— Это как понимать?

— Никак не расцениваю.

— Так вы, вроде, в друзьях ходите.

— В приятелях, может быть, а насчет друзей у меня твердое правило.

— Что за правило?

— Сохрани меня бог от недругов, а с друзьями я сам справлюсь. Не хочу лишний раз разочаровываться.

— Слушай, Матвей, ты не оригинальничай. В наших отношениях это ничего не прибавит, не убавит, так что хоть со мной-то будь откровенен. Ты давно должен понять, что я не из чувих. Это те клюют на всякие там выкрутасы.

— Здесь-то уж ты пальцем в небо. Да еще как. Ты сама сообрази: какие мы с Аркашкой друзья! Я— уже нечто, а он пока ни рыба ни мясо. Так себе, вольноопределяющийся. Да и задатков крутых я за ним что-то не наблюдаю. Друзья что такое? Полная взаимоотдача. Теперь суди: сколько я в данном случае могу дать и сколько получить взамен?

— Что за бухгалтерия в дружбе?

— Никакая не бухгалтерия. Чистой воды психология. Я же тебе сказал, что не хочу лишний раз разочаровываться. Нынешний случай — типичная барщина. А уж крепостным-то я быть не желаю.

— Ничего себе — крепостной.

— Точно. Тебе не приходилось встречаться с таким: дружил человек с человеком, дружил, столько для него хорошего сделал и вдруг попал в бессовестные? И удивляется.

— Сколько угодно приходилось. И причин тому множество.

— Тогда множество, когда дружба на равных, а когда дружат слон и моська, все очевидно. При разрыве моська будет всегда стороной пострадавшей. Потому что слон непременно потакает моське. Делая для нее, он в то же время делает за нее, выполняет ее работу, хотя этого и не замечает. И без больших затрат умственной и прочих энергий моська укладывается на определенный жизненный коврик. Зачастую на очень изящный. И так она к нему привыкает, что старание слона о ее благополучии считает уже само собой разумеющимся. А если слон вдруг призадумается и обложит моську парой ласковых словечек, та его по всему миру заклеймит как особу, на которую никак полагаться нельзя. Что, я не прав разве?

Не знаю, что ответила Элька, я дальше не слушал. Я летел через кусты, не думая об осторожности. «Так и надо… так и надо, так и надо…» Это единственное, что я себе тогда твердил. Я не ненавидел Матвея, я ничего не хотел ему сказать. Я ненавидел себя. И за то, что слюнтяй, и за то, что мерзавец, и вообще за то, что я такой, какой я есть.