Закон — тайга - [101]

После ее ухода нами овладевала тоска. Мы зудливо вздорили, выкуривали по нескольку папирос и, наконец, начинали петь. В перспективе у нас не было ни любви, ни утехи, и это определяло наш репертуар. Отрешенными голосами мы пели про отраду, живущую в высоком терему, про замерзавшего в степи ямщика, про могилку, на которую никто не придет. Убежденные, что Лена нас понимает, мы старались от души.

Может, Лена и понимала. Но откликалась почему-то ее мать. Она открывала окно и окатывала нас сердитым полушепотом:

— И что вы, как волки на луну. Спать людям надо…

Слабенький свет уличной электрической лампочки, не доставая до Ольги Андреевны, путался в флоксах, стоявших на подоконнике. Хоть и повторялось это почти каждый вечер, в появлении Ольги Андреевны всегда было что-то неожиданное. Так оно не вязалось одно с другим: женский бюст в белом, неверная резная желтизна цветов и сравнение с волками.

Однажды Петька пытался втолковать Ольге Андреевне, что улица общая и что до двенадцати ночи мы имеем право петь. На это Ольга Андреевна ответила, как обычно отвечают взрослые:

— Я вот твоей тетке скажу, она тебе пропишет право. Хулиган.

Объясняться с теткой Петька не хотел. С тех пор мы стихали по первому требованию Ольги Андреевны. Стихали, сидели некоторое время молча, потом расходились. Кудлатая трава цепляла наши заплетающиеся ноги. Рассохшиеся калитки провожали нас стонущим скрипом. Не знаю, как Петька, Николай и Виктор, а я долго еще сидел в саду и думал о ней. В мечтах я оказывался смелым и находчивым.

Арестант

Улица Полевая была однопорядковой и делилась на две совершенно несхожие части. В нижней обитали ремесленники: портные, сапожники, скорняки. Верхнюю часть, упиравшуюся концом в городское водохранилище, населяли преимущественно рабочие старого оружейного завода. До революции завод именовался «казенным», а оружейников прозвали «казюками». Говорят, в свое время немалой кровью было полито это слово, но на моей памяти прозвание «казюк», определяющее потомственное мастерство, являлось как бы даже и отличием.

Бывало, Гурей Ионович Печенов, дядя Саня и дядя Гаврюша Коляскины усядутся после городков на лавочку и начнут растравлять наше детское воображение рассказами о маевках и стачках. А в подтверждение тыкают пальцами в кособокий, осевший домишко:

— Вон он где жил-то, Иван Иваныч. С нами, с ору-жейниками жил… Мы знали, что в домишке, на который они указывали, жил некоторое время революционер, переводчик «Капитала» Иван Иванович Скворцов-Степанов. Мы завидовали дяде Сане, дяде Гаврюше, завидовали Гурею Ионовичу. Вернее, не им завидовали, а времени, на которое пришлось их детство. Подумаешь, листовки раздавали, а мы что, не смогли бы… Стояли в Чекмаревском лесу караульщиками на маевках. Великое дело — караульщики…

Они снисходительно усмехались и вспоминали, вспоминали свою молодость.

Границей между чужой — нижней и нашей — верхней частями улицы Полевой были военкоматские конюшни. Выходя далеко из ряда особнячков, они образовывали букву П, которая заключала в себе запретный и могучий военкоматский двор.

Когда мы играли в лапту, мяч иногда залетал во двор и мы, забравшись на крышу сараев, жалобно просили конюхов:

— Дяденька, подайте, пожалуйста, мячик…

Спускаться внутрь мы не рисковали, да это нам, впрочем, и не нужно было. Мы знали, что прикрытые брезентом бесформенные холмики — короткоствольные пушки. На Май и Октябрьскую в каждую из них впрягали по дюжине лошадей и пушки грохотали по булыжной мостовой, вселяя в пацаньи сердца трепетный восторг и уверенность в непобедимости наших.

Возвращаясь с демонстрации, мы истошно горланили литые строчки:

Но от тайги

до британских морей

Армия Красная

всех сильней!

Порядком, противоположным жилому, на два квартала тянулась кирпичная, ни дать ни взять крепостная, кладбищенская стена. От нее начинался луг, за ним — городская тюрьма. За такой же толстенной, как и кладбищенская, стеной — белый высоченный домина в форме буквы Е и приткнувшиеся к нему два двухэтажных, разделенных воротами флигеля. Зодчество екатерининской эпохи. В городе тюрьму так и звали: катеринка.

Как-то вечером мы сидели на завалинке Лениного дома и играли в «телефон». Истину говоря, нам игра была не по душе — десяток двенадцати — тринадцатилетних малышей и мы. Но заводилой была Лена. Поэтому мы сидели и играли. Дойдя до заветного первого места и спутав передачу, долго жилились, не желая уступать. Ведь шепча слово, к уху первого Лена прикасалась губами. Вдруг мы услышали хлопушечно-елочное: пуф… пуф… пуф… О том, что это всамделишные выстрелы, мы поняли, увидев человека. Черный, на густо замешанном вечернем небе, он, виляя, бежал через поле. По нему стреляли с вышек. На углах тюремной стены вспыхивали розовые клубочки, а через несколько секунд к нам. долетали елочные хлопки: пуф… пуф… пуф… Сначала бежавший направлялся к кладбищу, потом резко повернул и ринулся прямо на нас.

— Из катеринки… арестант…

Высказав это предположение, Колька Судаков, прижимаясь к забору, двинул домой. На бегу оглянулся и со всхлипом выдохнул:

— Постреляют же…

Хлеще выстрелов оказалось это слово. Миг, и наших приятелей по «телефону» как волной смыло. Что ни говори, было им по двенадцати — тринадцати. А вот в нас любопытство оказалось ярче страха. Пожалуй, даже не ярче, только одно любопытство и было.