Закон - тайга - [29]

— И за что ж так много?

— За убийство. Какое по пьяному делу приключилось. Весь век грех свой отмаливаю. А Господь никак не прощает.

— Почем знаете?

— Как отпустится мое, так и приберет Бог меня. На покой. А покуда — маюсь, — вздыхал хозяин.

— И кого же зашиб?

— Ох-х, и не спрашивай! Купца прибил. Он, головушка горемычная, приехал свататься к моей Катерине. А мы с ней три весны любились. Но он почем знал? Мне б, дураку, обсказать ему по-людски, так ни ума, ни смелости не хватило. Нажрался. От того дурь взыграла. Не стрясись того, нынче ссред внуков, как путний, жил бы. Вместо того, что пень, догниваю.

— А чё в свои места не вернулся?

— Кому нужон? Да и срамно. В моем возрасте тогдашнем у людей — детва взрослая. Сыны женихаются. А я — как вековуха. Все в несватанных. Тут вот к одной бабе хотел было с предложением. А ее внук на крыльцо вышел, увидел меня, да как заголосил, заколотился. И кричит: «Бабуль, я боле ссаться не буду, прогони старика. Он детей крадет». Баба на меня с кочергой и поперла. Не состоялось сватовство. Так и остался в перестарках нецелованных.

Хозяин полез в подпол, достал запыленную, в паутине бутылку.

— Настойка вот, рябиновая. Я ею от хвори себя выхаживаю. Давай по стаканчику, душу согреем, — предложил лесник.

На столе соленые грибы, жареная рыба, картошка, сыр, сало — все свое. А хлеб, душистый и мягкий, сосед-лесник привез. Этот хлеб и через месяц не черствел. Словно вчера из печи взяли.

— Ешь, дружок, что Бог послал, — угощал хозяин, радуясь теплу, подаренному человеком.

Когда совсем стемнело, хозяин сел у открытой топки, подкинул несколько поленьев. Те вмиг схватились пламенем.

Старик смотрел на огонь то сурово, то улыбчиво. И тогда собравшиеся в рубцы морщины разглаживались, как сугробы в весну от тепла.

Кузьма глядел на пламя, стиснув кулаки: и слезы наворачивались у него на глазах, и простодушная улыбка приоткрывала рот. Виделась печнику его деревенька, самая красивая, самая дорогая на земле. Виделись дети. Взрослыми не мог представить. Ведь вот, кажется, только вчера спустил с рук старшего сынишку. Тепло его помнил сердцем. А как смешно он картавил…

Деревня. Кружевные ставни, цветущие сады. Какими они стали после войны? Жена писала — едва дожили до Победы. Кузьму даже на фронт не взяли. Не поверили. И только? жена, одна на всем свете, верит ему. Избедовалась, намучилась, заждалась.

— Ты слышь, Кузьма, куда собираешься опосля Трудового? — внезапно спросил Трофимыч.

— Домой. К своим, на материк…

— А то ко мне давай. Помру, возьмешь мой участок и живи, в потолок поплевывая. Сам себе слуга и хозяин. И никого над тобой, окромя Бога. А ему — всяк обязан животом своим. Ты мозгуй. Дельное тебе предлагаю. Вдвух мы споро обживемся, — предложил лесник.

— Нет, отец. У меня семья имеется. Да и что печнику в тайге делать? Я к лесу неспособный. К нему сердце иметь надо. Сызмальства. Мне такое не дано. У вся кого свое дело в руки отпущено. Творцом. Не за свое не стоит браться.

Поняв, что не уговорить Кузьму, Трофимыч завздыхал. Даже ставни на окнах забыл закрыть. И выглянувший наружу печник увидел в кромешной ночи светящееся окно в дедовской баньке. Сказавшись до ветру, подошел почти вплотную.

Зачем он сюда притащился, и сам не знал. Вероятно, любопытство оказалось сильнее разума.

Кузьма всматривался, вслушивался, затаив дыхание, в каждое слово, донесшееся до него.

Он, кажется, начал понимать…

— Кузьма! — послышалось из зимовья, печник спешно отскочил от окна бани. Вернулся в избу.

Глава 4

Когда печник вернулся в село, условники успели поставить три новых сруба. Спешили. В готовых домах подсыхала краска. Внутрь даже глянуть было страшно. Забытый уют… Вноси скарб. И живи. Отдыхай сердцем от пережитого.

Обживать эти дома условникам не позволили. Село ждало своих первых новоселов — свободных людей. Без них жизнь здесь невыносима. Ждали пекарей, поваров, врачей и парикмахеров, нового директора леспромхоза. Ждали завклубом. Уж этого все ждут — киношки крутить станет. Про жизнь, про войну, про любовь мечтали условники. И торопили сами себя.

Пятнадцать домов. Как игрушки. С крыльцом для хозяина, с калиткой для всех, со скамейками для стариков. Всех уважили. И загадывали: кто приедет первым, чья семья? Сколько душ в ней?

Равнодушными к этим событиям оставались лишь фартовые.

Кузьма тоже торопился. Попросил двух подручных — ему и одного не дали. Сам управляйся как хочешь. И снова на помощь печнику пришел участковый.

Выложив селедку и тройку картох, заставил поесть, а сам, засучив рукава, за раствор взялся.

Печнику еда не лезла в горло. Он, подойдя к участковому, попросил:

— Послушай меня, Семен. Может, чего и не так ляпну. Да только пойми, не могу молчать.

Дегтярев насторожился. Присел.

- Ты помнишь, зимой фартовых искали, что Тихона зашибли. Так и не нашли их?

— Висячка у следователя в активе. Не нашел он их. Как сквозь землю провалились. И мне выговор влепили, — сознался Дегтярев.

— Они на дно залегли. Спрятались, так по-фартовому это зовется. Но я знаю, где прилепились. У деда Трофимыча, на участке. В баньке его живут. Трое. Своими глазами видел и слышал их.