Закон Талиона - [85]

Крадучись миновали ещё одну делянку и сначала верхним чутьём уловили близкое присутствие людей, а потом услышали невнятные голоса. Павел жестом предложил Фёдору оставаться на месте, а сам, прикинувшись рыжим листиком, голой веточкой, сосновой шиш-кой, эфемерным облачком скользнул в том направлении.

Ещё через полсотни метров открылась маленькая полянка, на которой находились лю-ди. Трое.

Говорил человек, стоявший вполоборота к тому месту, где затаился разведчик.

— …Где уж нам? Ты, сыне Аркадий, в горячке без памяти лежал вот на этом самом мес-те. Обмороженный. Смерть вокруг тебя ходила. Если б не я, растащили бы твои косточки лисы по норам. А где благодарность, сыне?

Полежаев проглотил смешинку. Если есть "сыне", значит, есть и "отче"? Речь, в самом деле, была немного, совсем чуть-чуть смешной и много-много странной. Говоривший выглядел лет на двадцать моложе, чем стоявший напротив него в позе предельного послушания "сыне Аркадий". Лицо у молодого "отче" холёное и излишне смуглое, подбородок до синевы выбрит, нос тонкий с горбинкой, а уж приодет, как успешный модельер, лично придумавший себе костюм для прогулок по лесу: благородно-болотного цвета укороченная куртка с массой карманов, клапанов, клёпок и молний; такие же брюки, заправленные в фасонистые полусапожки из мягкой кожи. Супротив него "сыне" смотрелся дремучим лешаком: драная ушанка, длинные пегие космы, неопрятная борода, измождённое лицо, на тощих плечах висит замызганный стеганый ватник, солдатские штаны с завязочками, обмотки с галошами. В таком наряде разве что бомжа можно встретить, да и то редко.

Последний из троицы сидел поодаль на корточках в позе "конвой устал": локти на ко-ленях, татуированная кисть левой руки безвольно свисает, правая рука прижата к груди под бушлатом — и, казалось, совсем не обращал внимания на своих соседей.

"Сыне Аркадий", молчал, опустив голову. После паузы "отче" заговорил снова.

— Я давно замечаю: ты на эту полянку частенько приходишь. Вот и сегодня мы с братом Симоном пошли следом, а ты тут, как тут. Что-то тебя сюда притягивает? Молчишь? Не знаешь или…? Я не сержусь, понимаешь? Я даже радостную весть тебе принёс. Возрадуйся, сыне, гуру избрал твою дочь! Соединившись с Первосвятым, она познает сияние Логоса!

Вот тут лешака проняло, он вздрогнул и вскинул голову.

— Нет! Не надо, ради Христа! — В его возгласе прозвучали мольба и болезненная паника. — Она же ещё ребёнок!

— Христа? Какого Христа? — "Отче" заговорил насмешливо. — А, это которого мелкие людишки на Голгофу притащили да там и распяли? И Всемогущий позволил вот так, гвоз-дями…? Мне смешно! А тебе?

Убогий мужик набычился и произнёс с угрозой:

— Дочку не отдам. — Худой, нескладный, забитый, а вот, поди ж ты, сколько решимости и ненависти в голосе.

Смуглолицый молодец опасливо отступил. "Брат" Симон, до этой поры безучастный, легко распрямился, правая рука выскользнула из-за пазухи и повисла вдоль тела. Всё бы ни-чего, но в руке был пистолет — такой же "Агран".

"Угу, а лешака, по всему, приговорили".

Павел повнимательнее присмотрелся к "брату" Симону — примат, конечно, но ещё не "homo", и далеко не "sapiens": лоб покатый, челюсть скошена, глаза равнодушные, прокис-шие — быстрый и опасный, с отчётливой аурой маниакального убийцы.

— Теперь я вижу: отринул ты наше учение, Аркадий, — "отче" добавил в голос вкрадчи-вые, инквизиторские интонации и на этот раз не назвал человека унизительно-ласковым "сыне", — ну, что ж, это твой выбор. А с твоей девочкой мы всё-таки побалуемся.

Он ничем не рисковал, твёрдо зная, что у стоящего напротив человека нет шансов: тя-жёлая пуля, распотрошит брюшину, швырнёт убогого на землю, и он умрёт не сразу, долго ещё будет корчиться и хрипеть, бессильный, страдающий душой и телом, царапая скрючен-ными пальцами прошлогоднюю листву.

Так бы и случилось, но примат Симон, почему-то не успел. Он прогнулся в пояснице назад — мудрено не прогнуться, если в грудь с хрустом входит тяжёлый охотничий нож — и плашмя, с горловым клёкотом, ломая голые ветки, завалился в кустарник. Ноги, обутые в добротные сапоги, заколотили по земле.

Молодому инквизитору, наверное, следовало бы удивиться, вот только времени на удивление у него уже не осталось — он самолично сократил себе жизнь, решив поглумиться над беспомощным, как он считал, давным-давно растоптанным и униженным существом. Последние слова самоуверенного сектанта кровавым пламенем ожгли разум человека Арка-дия, мгновенно введя его в состояние бешеного исступления, он превратился в зверя, ценой собственной жизни защищающего своего детёныша, он видел лишь горло врага, и в немыс-лимо стремительном броске дотянулся до этого горла корявыми, натруженными клешнями. В ином состоянии отравленному, изнурённому долгим недоеданием человеку ну никак не совладать с молодым и тренированным бугаём, но крайнее ожесточение всего на малую до-лю времени, на краткий миг одарило его поистине невероятной силой. Худющий мужик — острые лопатки выпирают под ватником — сбил с ног франтоватого крепыша, навалился, закаменел над бьющимся телом.

Павел более не вмешивался, он, всё ещё невидимый, хмуро наблюдал за мгновенной, жуткой развязкой. Каких-нибудь пять-шесть секунд назад на лесной полянке все были живы и относительно здоровы. Да, каких-нибудь… — всего-ничего, а секунды кап-кап-кап. Один из трёх обязан был умереть. Неизбежно. Павел выступил в роли спасителя, мановением швырнувшей нож руки он изменил предначертанное и мысленно сказал, что это хорошо, а если и не хорошо, так, во всяком случае, справедливо. Жизнь одного, скрученного в бараний рог мужика, показалась значительнее и нужнее. Умерли палачи.