Закон Талиона - [28]

"На воздух" он вышел на подгибающихся ногах, испытывая самый натуральный жи-вотный ужас. Себя не обманешь даже в воспоминаниях. Разве что не обделался. Много ли надо восемнадцатилетнему пацану, хоть и с детства знакомому с блататой? Сначала удар по башке, потом испытание ужасом насилия, после которого будешь припечатан петухом на веки вечные, потом загадочное молчание, потом….

Последнему фраеру понятно: после отбоя по зоне не погуляешь: с вышки грохнут за милую душу, и даже глянуть не спустятся — кого. Значит, всё схвачено. Значит, серьёзные люди ждут. Не лагерное начальство, но…, как посмотреть. А ему чего от них ждать? Может, дёрнуть? Куда?!

Илларион сразу просёк: будет правило. Судить, значит, будут. Чем закончится? Оттуда его запросто могут вынести по кускам. Дико хотелось жить.

Бараки для заключённых — девять штук — располагались параллельным строем, шагах в тридцати один от другого, и огораживались персональными заборами из колючки с ворота-ми в торцах, выходящими, все на одну сторону. Меж колючими оградами оставались прохо-ды шириной в пять метров — этакие сквозные коридоры. Вокруг бараков свободное про-странство, а дальше вышки и периметр, тоже из колючки, только в два ряда и с путанкой по верху. От бараков до вышек приблизительно метров сто. Пару дней назад Илларион, впер-вые увидев вышки, колючку и прочую охранную тряхомудию, удивился: "А на хера? Всё равно ведь на лесоповале без конвоя?" Но с расспросами не полез: надо, так надо.

Прожектора на вышках не горели, генератор по ночам не работал — нет нужды и нечего попусту жечь соляру. При нужде часовой мог запустить осветительную ракету, тогда и фонари не нужны. Это, во-первых. А во-вторых: всё равно не прорвёшься, а если прорвёшься, то далеко не уйдёшь даже с карабином. Настоящая охрана была в пятидесяти километрах отсюда, на железнодорожной станции, куда свозился облагороженный лес. Вот там, да!

Но всего этого Илларион тогда не знал. Он просто ступил из барака во тьму и осмот-релся. Тьма северной ночи совсем не похожа на "тьму египетскую" — размытая, серая и, если бы Ларик был праздно гуляющим поэтом, сказал бы: "жемчужная". Но ему было не до поэзии. Ему было страшно.

— Пошли, — буднично произнёс провожатый и, не таясь, направился к воротам.

Мужик шлёпал впереди, не оглядываясь, чуть припадая на левую ногу. Сам щуплова-тый — соплёй перешибёшь. Толку-то? Илларион двигался вслед, не отставая. Ему почему-то казалось, что стоит хоть чуть-чуть оторваться, тут же жвыкнет пуля. Шагов, почитай, не слышно вовсе — ночная тайга не беззвучна: каждое дерево шуршит, шатается и скрипит, как весло в несмазанной уключине. И таких вёсел вокруг — о-го-го.

Выйдя из ворот повернули направо, миновали почти все бараки, свернули в ворота к последнему, но в двери не полезли, пошли вдоль стены. Там имелся пристрой, что-то вроде небольшого сарайчика.

— Входи, я тута покурю покуда, — молвил провожатый и шепнул, как прикрикнул, — да поклониться не забудь!

Илларион сжал зубы, аккуратненько толкнул дверцу и шагнул в жёлтое мерцание за порогом.

Прямо напротив входа стоял топчан, справа на поставце слабенько светила керосино-вая лампа, на топчане сидел человек. Да человек ли?! Разве можно назвать человеческим телом столь уродливое нечто, состоящее из странным образом сложенных костей, облачённых в некогда голубую, вытянутую под мышками майку? Впрочем, из-под майки выглядывали вполне человеческие штаны, заправленные в необъятные серые валенки. Расплющенные, слишком большие для высохших рук клешни, покоились на коленях. На узловатых плечевых суставах лежал совершенно голый, изрубленный вдоль и поперёк шар, имевший два громадных, неестественно круглых, как бы выпадывающих из орбит глаза.

Позже Илларион выведал кое-что — всего не знал даже Берия — об этом страшном су-ществе на топчане. Прежнее имя или кличку никто не помнил, окрестили его Филином в конце сороковых, когда ему срезали веки вокруг глаз.

В знак, лишь каторжанам понятного, блатного куража он зашил себе веки суровой ниткой. Веки загноились. Валяться бы Филину во рву в куче разлагающихся трупов, да какой-то заключённый из бывших военврачей прооперировал подыхающего на нарах уркагана. Выходил.

В те послевоенные годы солдат-победителей, хотя бы раз побывавших в плену или в окружении, невзирая на заслуги, эшелонами свозили в лагеря. Много их насчитывалось. В начальный период войны бездарное руководство войсками, во многом обусловленное преда-тельским бездействием самого Сталина, привело к массовому пленению солдат и офицеров. Они потом своё отвоевали, дошли до Берлина, но вину, по мнению тогдашней советской верхушки, не искупили. По правде говоря, лично товарищ Сталин и его ближайшее окруже-ние, как раз и являлись первейшими виновниками. Но не их же сажать?! Вот и попадали в лагеря тысячи победителей, получив в благодарность за чужую вину и свою пролитую кровь, клеймо "вероятного предателя Родины".

Эти люди, выжившие в нечеловеческих условиях концлагерей, пополнившие, после "счастливого" освобождения, штрафные батальоны, побывавшие в самых кровавых и мясо-рубных схватках, не боялись ни бога, ни дьявола, ни лагерного начальства, ни своей смерти, ни чужой. Всю войну они пронесли в душе самое дорогое — образ и дух Родины. Выразитель этого духа товарищ Сталин не позволил им вернуться к своим образам — семьям, наградив забвением за колючей проволокой. Терять им было нечего, кроме доброго имени оставшейся на воле семьи. Власти пообещали и сделали. На живых людей по тысячам и тысячам адресов рассылались "похоронки": "Пал смертью героя". Наверное, поэтому в лагерях не было мятежей, но…. Обиженные и отчаявшиеся, по-военному организованные, наработавшие колоссальный опыт смерти, они исподволь создавали на зонах свою дикую по жестокости идеологию.