Закон о детях - [16]

А ее настроение? Она считала, что может более или менее контролировать его, определять словами, и отметила существенную перемену. Вчера, решила она, был шок и обманчивая готовность смириться, готовность сказать себе, что она должна, на худой конец, вытерпеть соболезнования родственников и друзей и неудобство своего нового положения в обществе – от этих тисненых приглашений надо отказаться, причем скрывая свой конфуз. Сегодня утром, проснувшись справа от холодной половины постели – ампутация своего рода, она почувствовала первую обыкновенную боль брошенности. Она с тоской подумала о Джеке, когда с ним было приятнее всего, когда она, полусонная, проводила мягкой ступней по его шерстистым твердым голеням при первом разбойном звонке будильника, перекатывала голову на его откинутую руку и, уткнувшись лицом в его грудь, дремала в тепле под пуховым одеялом до повторного звона. Этой детской беззащитностью перед тем, как одеться взрослой броней, она не могла насладиться – с этого лишения начинался день. Когда встала в ванной перед высоким зеркалом и сняла пижаму, вид собственного тела показался ей глупым. Расплывшееся в одних местах, странно усохшее в других. Тяжелый зад. Нелепая тара. Не кантовать. Верх. Как можно не бросить такое?

Мытье, одевание, кофе, записка уборщице с новыми ключами отвлекли от этого болезненного чувства. И началось утро: поискала мужа в мейлах, СМС, постах, не нашла, собрала документы, взяла телефон и зонтик и пошла на работу. Его молчание казалось бесчеловечным и возмутило ее. Она знала только, что Мелани, статистик, живет где-то около Мазуэлл-Хилла. Отыскать ее можно, можно поискать Джека в университете. Но какое это будет унижение – встретить его в коридоре под ручку с любовницей. Или найти его одного. Что она может предложить, кроме бессмысленной, стыдной просьбы вернуться? Может, потребовать подтверждения, что он оставляет ее, и он скажет то, что она и так знает и не хочет слышать? Поэтому – ждать, пока какая-нибудь книга, или рубашка, или ракетка не приведет его к запертой квартире. Тогда уже ему самому придется ее искать, и разговор пойдет на ее территории, и она сохранит достоинство – внешне по крайней мере.

Она приступила к рассмотрению утренних дел с тяжестью на душе, но это вряд ли бы кто заметил. Последнее утреннее дело затянулось – сложный спор из области коммерческого права. Разводящийся муж утверждал, что тремя миллионами фунтов, которые ему предписано выплатить жене, он не вправе распоряжаться. Они принадлежат его компании. Выяснилось – но очень постепенно, – что он единственный директор и единственный служащий предприятия, которое ничего не производит и не делает, это просто фиговый листок для получения налоговых льгот. Фиона вынесла решение в пользу жены. Теперь вторая половина дня была свободна для рассмотрения экстренного ходатайства больницы по делу свидетелей Иеговы. У себя в кабинете, читая бумаги, она съела сэндвич и яблоко. Коллеги тем временем с аппетитом обедали в Линкольнз-инне. Через сорок минут она шла в восьмой зал с одной мыслью: дело идет о жизни и смерти.

Она вошла, зал встал, она села и оглядела участников. У ее локтя лежала тонкая стопка светло-кремовой бумаги, и она положила рядом ручку. Только тут, при виде этих чистых листков последние следы, осадок от собственных обстоятельств исчезли окончательно. Больше не было личной жизни, она была готова погрузиться в чужие.

Перед ней сидели три группы участников. От больницы – ее приятель, королевский адвокат Марк Бернер, и два солиситора[9]. От Адама Генри и его опекунши из Службы поддержки по делам семьи и детей – пожилой барристер Джон Тови, которого Фиона не знала, и его солиситор. От родителей – королевский адвокат Лесли Грив и два солиситора. Рядом с ними сидели мистер и миссис Генри. Отец, поджарый, загорелый, в хорошо сшитом костюме с галстуком, сам мог сойти за преуспевающего юриста. Его ширококостная жена была в больших очках с красной оправой, ее глаза за стеклами казались крохотными. Она сидела прямо, крепко скрестив руки на груди. Особой робости в них не было заметно. Фиона догадывалась, что за дверью скоро соберутся журналисты в ожидании, когда она их впустит, чтобы выслушали решение.

– Вам известно, что мы собрались здесь по чрезвычайно срочному делу. Время дорого. Пожалуйста, имейте это в виду и говорите кратко и по существу. Мистер Бернер.

Она наклонила голову в его сторону, и он встал. Он был лысый, грузноватый, но с изящными ногами – тридцать восьмого размера, по слухам, – и над этим потешались за его спиной. У него был приличный сочный тенор, и наивысший успех выпал на их долю в прошлом году, когда они исполнили «Der Erlkönig»[10] Шуберта в Грейз-инне на ужине в честь выхода на пенсию лорда-судьи, обожателя Гете.

– Да, буду краток, миледи, ибо, как вы заметили, дело неотложное. Ходатай по этому делу – больница имени Эдит Кэвелл в Уандсворте, которая просит у суда разрешения на лечение молодого человека, именуемого в документах А, которому меньше чем через три месяца исполняется восемнадцать. Четырнадцатого мая, надевая щитки перед крикетным матчем в школе, он почувствовал острую боль в брюшной области. В следующие два дня боли стали очень сильными, даже непереносимыми. Терапевт, несмотря на большой опыт и квалификацию, был в затруднении и обратился…